сковывало.
Тем не менее, после постели Акимов стал рыться в ящичках трюмо. Ожидая (и понимая глупость такого ожидания) за своей спиной окрика: «А кто тебе разрешил это делать?!».
В одном из них среди пудрениц, черенков помады и прочих косметических остатков оказалась жестянка с пуговицами. Она подарила Акимову еще пять тысяч.
«Есть! Мать твою!»
Акимов входил в азарт, который делал сигналы совести все тише. На очереди был комод. Акимов неудобно сел на пол и открыл его дверцы…
Но поиски пришлось остановить. В поисковой лихорадке Акимова стало принимать участие старухино сердце. Оно потопталось в груди и от возбуждения, совершенных резких движений, неестественной позы или чего-то еще, пошло плясать. Да так, что в глазах Акимова запрыгали темные пятна, и закружилась голова.
Акимов кое-как успел подняться и сесть на кровать. Он стал ждать, когда его отпустит. Но его не отпускало – голову всё сильнее стискивало и сжимало.
Тогда он лег. А как лег, так уже и не поднимался до следующего утра.
Из питоновых старухиных объятий, от которых в глазах пульсировали синие круги, Акимов выскользнул в глубокий сон. И без перерывов проспал до утра. Как был – в платье и шлепанцах, свернувшись рогаликом на раскуроченной кровати.
Когда он очнулся, было рано. Помещение едва обозначалось в черно-белых рассветных сумерках.
Тело затекло и замерзло.
Как только Акимов пошевелился и почувствовал тесноту и неудобство платья, передавившего ему шею, то сразу все вспомнил.
Ничего не кончилось, ничего не изменилось. Он, как был, так и оставался в старухе и ее мире. Опутанный ее нервами и сосудами. Запертый в ее костях и коже. Холодной и шершавой.
Но прежней паники уже не было. Было тоска, сразу сжавшая грудь и горло, было еще не обозначившееся желание плакать и жалеть себя. Но судорог и ужаса больше не было. Акимов стал спокойнее. И это чувствовал.
Вынув из-под спины тапок и бросив его на пол, Акимов некоторое время лежал, глядя на светлый оконный контур. Его удивляло, что всего за сутки он вроде как свыкся с этой новой ненормальной формой существования. Не согласился, не принял, но все равно, как-то подмялся.
Когда Акимов учился в школе, был у них такой Лёня Лукин. Ставший районной знаменитостью после того, как неудачно перебегая улицу, угодил под трамвай. И в борьбе с ним потерял половину левой руки. Акимова тогда изумляла скорость, с какой Лёня свыкся со своей инвалидностью. Через месяц после ампутации изжеванного колесами предплечья Лукин мог смеяться, шутить и ничем не отличался от себя прежнего, если бы не болтающийся пустой рукав, заколотый булавкой. Акимову тогда казалось, что после подобной потери человек до конца своей жизни не сможет не только что засмеяться во весь голос, но даже улыбнуться будет не в состоянии.
«Неужели человек может привыкнуть к любой беде? А что со мной будет через неделю? Нет уж, хрен! Не расслабляться!»
Еще одним положительным
