был отвратительный. Подлый.
Они шли вдоль пятиэтажек. Какое-то время изумленная Татьяна Александровна молчала. Но когда они добрались до подъезда Веры Павловны, она открыла рот:
– А если … А я сейчас в магазин иду. В больницу собираюсь. Мне ведь направление дали. На пятое число. Сколько я порогов обила и упрашивала! И вот, слава Богу, добилась. Послезавтра ложусь. Туда же, где были вы. В тот же стационар. Помню, как вы его хвалили. Мне и Мигунова еще туда советовала. Говорит, очень хорошая больница. Сейчас хочу новый халат купить. Вера Павловна?
– Что, Татьяна Александровна?
– А туалетную бумагу стоит с собой взять?
– Возьмите, туалетная бумага никогда и нигде не помешает.
– Вот и я так думаю. Возьму с собой рулончик. А чашку?
– А чашку вам выдадут.
– А знаете, что я подумала по поводу Нади?
– Что?
– Вы на счет Нади не переживайте. Не переживайте, дорогая Вера Павловна. Это она шутит, чтобы вас расстроить. За то, что вы на Стасика квартиру не оформляете.
– Вы так считаете?
– Да. Я это поняла. Зачем ей в таком возрасте ребенок, сами посудите? И потом, если уж приспичило с начальником своим, то могла бы таблетку и не принимать… Ну, я пошла. Ой! Какие у вас руки холодные, Господи!
Татьяна Александровна пожала Акимову руку и быстрыми шажками пошла дальше.
Придя в квартиру, Акимов на мгновенье испытал что-то похожее на проблеск радости – он вернулся в тепло. Но в остальном ничего хорошего не было: старуха (главное – помнить о точке) сильно устала, замерзла в сосульку, в мочевом пузыре у нее снова сильно сверлило, а он не нашел нужного магазина.
Акимов разделся. Когда увидел в зеркале прихожей вишневый нос и синие губы Веры Павловны, самообладание его оставило. Захотелось кричать и выть. И биться головой о стенку до тех пор, пока очкастое горбоносое лицо не разобьется всмятку.
Эмоциональный всплеск, от которого Акимову не удалось уберечься, колыхнул его внутренности. По телу побежала дрожь, удесятерились сердечные сокращения, и на глаза стала опускаться красная занавеска.
– Уморю тебя, старая сука! – Акимов, не обращая внимания на ухудшающееся состояние, пошел на кухню. Там он открыл холодильник и принялся вываливать из него банки, свертки, пакеты и кастрюли.
Что-то с грохотом падало на пол, что-то шмякалось и что-то стало растекаться.
А он, топча просроченный пищевой запас, в остервенении повторял:
– Уморю тебя, гадина, уморю! Не хочу больше жить!
Внешне все это выглядело не особенно бодро и экспрессивно, желаемых напора и скорости не доставало. Но внутри у Акимова все бушевало. Там клокотал вулкан.
Когда его извержение закончилось, и на пол было брошено всё, что попадалось на глаза, Акимов стал успокаиваться и приходить в себя.
Произошла странная вещь – вместе с приступом ярости прошёл и сердечный приступ. В голове прояснилось, сердце, отстучав
