а вместе с тем испытал страх, что вдруг она почему-то не осуществится.
Помню, что ехали мы поездом по полям и лесам целую вечность. За окном плацкартного вагона мелькали покосившиеся деревянные избы деревень, каменные вокзалы городов. Затем стена березового леса, сосны и поляна света. Поезд мчался вперёд, а сосны бежали назад так быстро, что я не поспевал глазами рассмотреть какую-нибудь заинтересовавшую меня опушку леса.
Когда лес заканчивался, взгляд убегал за окоём. Глаза молодые – далеко видать, куда простирались холмы да равнины. Видно вдаль с высокого холма, сколько глаза видят Бескрайний горизонт. Леса, поля и степи. Осваивать да осваивать. Богатство-то какое.
На Алтае мне повезло: родители на всё лето оставили меня у бабушки, а это значит, что у появилась свобода в передвижении.
Мне здесь всё нравилось. Особенно парное молоко прямо из-под коровы Майки. Бабушка протягивала мне полную алюминиевую кружку с белоснежной пенкой тёплого напитка. Ещё любил юрагу – сыворотка, остающаяся после сбитого масла. По воскресеньям, перед посещением часовни, Дарьюшка месила у печи с чувалом – это очаг с прямым дымоходом, шаньги или шанишки – ватрушки, как лепёшки, смазанные маслом, сметаной и мёдом, чтобы я не хизнул, то есть не становился слабым, болезненным. Сама хозяйка всегда ходила в убрусе – женский головной платок, вышитый узорами, то ли из-за гигиены, то ли некогда причёску делать. Я же бегал весь день в неглиже, после вкусного бабушкиного кушанья, умяв целую макитру солянки или саламаты – кушанье в виде каши, киселя из муки или толокна.
Пока там жил, нахватался таких старинных слов, что, когда вернулся, мама за голову схватилась: ничего не понимала и давай меня очищать от слов старины.
В детстве я обожал сытно перехватить пищу, особенно после улицы. Бабушка искусно стряпала кружевные блинчики, тогда, в детстве они мне казались ещё вкуснее. Баба Дарья вроде бы не колдунья, но ворожила над каждым блинчиком, дарила людям и мне солнечно-мучную радость. Я из-за печки, в которой уютно потрескивали дровишки, любознательно наблюдал, как у неё жидкое тесто растекается по чугунной сковородке, смазанной домашним топлёным маслом, образуя тонкий слой шкворчащего мучного ляпа с дырочками. Месила тугое сладкое тесто, шлёпала меня по спине белой от муки рукой, чтобы не лез в самую квашню и не мешался у неё под ногами. Бабушка, прогрев один бочок шипящего блинца, затем ловко подбрасывала его и, в воздухе переворачивая, ловила сковородкой, и обжаривала с другой стороны до розовой корочки. Блины волшебным образом вынимались из печи румяными, по краям слегка подгоревшими, напоминая весеннее солнышко. Это было чудо, просто какое-то искусство. Если смазать сливочным маслом, то блин приобретал желтый цвет. Чем не солнце?
В моей памяти остался подовый хлеб, его корочка с ярким пшеничным вкусом и хрустом, из ржаной обойной муки. Я готов был его грызть целый день, но корочек было всего лишь две в одной тёплой булке.
