а ты из нее хочешь вырастить непонятно что.
Мама удивилась его вспышке и потом не раз говорила мне, что все это козни дьявола, что дьявол не хочет, чтоб мы шли к Богу, и потому вот таким образом, через папу показывает свое недовольство. А я не понимала ничего. Мой папа добрый и хороший, и я не могла представить, что дьявол через него строит какие-то козни.
В храме горели свечи и лампады, пахло ладаном. Мама в умилении молилась, а я мучилась. Служба казалась мне нескончаемо длинной, мне хотелось есть, пить и вообще мне было скучно. Иконы, на которые мама смотрела с благоговением и умилением вызывали у меня чувство отторжения и вины. Да, я чувствовала себя виноватой перед всеми этими мученицами, девственницами, праведницами. Дева Мария в детстве стояла в храме как свеча, внимая Богу, а я мучилась здесь. Иконы меня не умиляли, благоговения во мне не было. На кресте висел изнемогающий Христос – Он пострадал и за меня тоже, а я смотрела на Него и ничего не чувствовала. Хотя нет, я чувствовала сильнейшую вину перед Ним. Он страдал на кресте, а я стою тут, смотрю на Его страдания, и они меня не трогают. Много раз я хотела искусственно вызвать в себе сострадание к Христу, прочувствовать Его боль, ведь Он пострадал безвинно, но ничего не чувствовала. Ни благодарности Ему у меня не было, ни элементарного сострадания. В моей душе всегда была уверенность, что я была всегда, что меня не быть не могло. Я была и буду и Христос тут ни при чем. Я никогда не ощущала, что Христос мой создатель и спаситель, у меня не было чувства преклонения перед Ним. Но у меня был страх – я боялась Его. Я старалась не смотреть на крест, чтобы не чувствовать вину и страх. Мама много раз говорила мне, что Бог – это любовь и сама доброта, и я верила, что это так, но в то же время я боялась, что Он может меня наказать. Он ведь наказывает. Он поражает тех, кто не за Него. И в гимназии нам говорили, что те, кто отпадает от Бога – несчастные, невидящие истинного света, люди. И я боялась. Боялась быть несчастной и невидящей истинного света. Но в тот день страх мой достиг небывалого предела. Мне не хотелось признаваться молодому, сутулому священнику в том, что я голышом загорала, что в таком виде скакала, как бесноватая… Но если я не открою этот грех, то Бог отвернется от меня, и мне будет плохо.
Мы с мамой встали в очередь на исповедь, и, когда подошел мой черед исповедоваться, я на дрожащих ногах направилась к священнику. В руках у меня была бумажка, где четко было выведено, что я согрешила нудизмом. Я открыла рот, чтобы назвать парочку незначительных грехов, а потом где-то в середине назвать свой позорный грех, потом снова перечислись несколько нестыдных грехов. В общем, свой страшный грех я хотела замаскировать среди мелких грешков, чтобы он не так воспринимался. И только я открыла рот, чтобы начать перечислять грехи, как священник взял у меня из рук бумажку, сам молча прочел список грехов, молча разорвал в клочки мою писанину, потом молча накрыл меня епитрахилью, прочел разрешительную молитву и ласково напоследок сказал:
– Иди, маленькая, причащайся с миром…
