со злополучным обладателем ног, преградивших мне дорогу, я свалился в канаву. Все кончено, подумал я, Люди – существа самолюбивые; этот Человек ни за что не простит бедному Зайцу такого падения и такого унижения: пора прощаться с жизнью!
Я едва верил своим глазам. Этот Человек, чьего гнева я так страшился, был напуган не меньше моего; я заметил, что он дрожит всем телом. Что ж, подумал я, значит, удача не вовсе покинула меня; кажется, этот пожилой господин смотрит на храбрость так же, как и я; те, кто знает толк в страхе, всегда сговорятся между собой.
– Сударь, – обратился я к нему как можно более учтиво, чтобы его не спугнуть, – сударь, я не привык заговаривать с вам подобными; но хотя мы с вами чужие друг другу по крови, волнение ваше подсказывает мне, что мы братья по чувствам; вам страшно, вы ведь не будете этого отрицать; так вот, в моих глазах это делает вам честь.
В эту минуту по дороге проехал экипаж и в свете фонарей я узнал в Человеке, которого имел несчастье повалить в канаву, моего старого знакомого, того безвестного мудреца, который некогда в Тюильри прятался в шкафу, а затем сделался одним из самых верных моих зрителей. Тело у него было человеческое, но черты лица, исполненные честности и кротости, указывали, что некогда, должно быть очень давно, его семейство связывали с нашим кровные узы. Он был бледен и совсем растерялся.
– Сударь, – продолжал я, – быть может, вы ранены? Поверьте, я глубоко сожалею о случившемся, но, вы ведь сами знаете, страху не прикажешь.
Должно быть, он меня понял, потому что потихоньку стал приходить в себя. Я замер перед ним, стараясь ничем его не спугнуть, и когда он узнал во мне своего любимого актера, радости его не было предела; одной рукой он принялся гладить меня, а другой приводить в порядок свой туалет. Опрятность есть украшение бедняка.
– У страха глаза велики, – сказал он, поднимаясь с земли.
Слова эти показались мне здравыми и глубокими, и, впервые ощутив в душе приязнь к Человеку, я, не стану скрывать, уступил ей без сопротивления, несмотря на всю мою любовь к свободе.
Мой новый хозяин, а вернее сказать, мой друг, ибо я видел в нем более друга, чем хозяина, был мелкий министерский чиновник, добрый, молчаливый и скромный, а следовательно, очень бедный. Согбенный не столько годами, сколько привычкой кланяться всем без исключения, он никогда не поднимал голову в присутствии начальства и с утра до вечера переписывал бумаги. После сына, который во всем был точной его копией, мой хозяин больше всего любил то, что называл своим садом, а именно несколько чахлых цветов, которые цвели у нас на окошке, – конечно, в том случае, если солнцу было угодно бросить туда несколько бледных лучей: в Париже солнце благосклонно не ко всем.
– Любезнейший, – нередко говорил моему новому хозяину один из соседей, который сумел разбогатеть, ломая
