1840 в коллекции одного германского великого князя, страстного любителя Насекомых, который на следующий день после роковой свадьбы охотился на бабочек в окрестностях Бадена.
Рядом вы увидите под номером 1841 прекрасного Усача. Стрекоза и Усач были пойманы в один и тот же день одним и тем же сачком, принадлежавшим удачливому великому князю, который, казалось, родился на свет нарочно для того, чтобы послужить слепым орудием неумолимого Провидения.
МЕДВЕДЬ, ИЛИ ПИСЬМО С ГОРЫ[284]
Felix qui potuit rerum cognoscere causas![285]
С самого рождения я чувствовал в душе острейшую тягу к уединению[286]. По всей вероятности, тяга эта была мне дана не случайно; но, вместо того чтобы направить способности, полученные от природы, на достижение полезной цели, отвечающей моему месту в гармонии мироздания, я долгое время пытался заглушить в себе голос естества. Еще в детстве, попытавшись впервые взобраться на вершину дерева, я рухнул вниз и навеки остался хром[287]. Несчастное это происшествие оказало могущественное воздействие на мой характер и способствовало развитию моей меланхолии. Берлога моего отца была всегда открыта для соседних Медведей. Батюшка был отменный охотник и щедро угощал гостей: с утра до вечера они плясали и пировали, но я оставался чужд семейственных радостей. Гости мне докучали, яства были по вкусу, но застольные песни внушали отвращение. Эти чувства проистекали не из одной моей организации, хотя современная философия и считает организм источником всех наших ощущений, как положительных, так и отрицательных. Желание нравиться и невозможность удовлетворить его из-за моего изъяна стали для меня источником горечи и тревог. Постепенно природная тяга к уединению и тишине переросла в мрачное расположение духа, и я начал находить удовольствие в том, чтобы представать в роли Непонятого Медведя, носителя непризнанного гения или высшей добродетели, не созданных для нашего несовершенного мира. Глубоко изучив себя и других, я пришел к выводу, что источник этой грусти, этих смутных мыслей, рожденных в бледном свете луны и под шорох тростника, – не что иное, как гордыня. Однако прежде чем раскаяться в этом грехе, я должен был пройти испытание несчастьем.
Мало того что я огорчал отца и мать зрелищем своей мономании[288], я задумал оставить их и отправиться на поиски незнаемого никем укромного уголка, где я мог бы свободно предаться склонности к жизни уединенной. Тщетно совесть напоминала мне о горе, какое я причиню родителям. Я посвятил в свое намерение друга нашей семьи, дабы никто не сомневался в том, что я отрекся от мира добровольно, и не подумал, что я стал жертвой несчастного случая.
Никогда не забуду тот день, когда я покинул отчий дом. Я ушел на рассвете: отец был на охоте, мать еще спала. Я воспользовался случаем исчезнуть незамеченным. Земля была покрыта снегом, заиндевевшие верхушки сосен печально гнулись под порывами ледяного ветра. Всякого другого смутило бы это зрелище природы,
Счастливы те, кто вещей познать умели причину (
Ср. у Руссо в первой книге «Исповеди»: «Любовь к воображаемым предметам и легкость, с которой я заполнял ими свой внутренний мир, окончательно отвратили меня от всего окружающего и определили мою склонность к одиночеству, оставшуюся у меня с этих пор навсегда» (пер. М. Н. Розанова). Вся исповедь Медведя представляет собой развертывание этого признания Руссо.
Первый намек на Байрона, с которым судьба столкнет Медведя впоследствии и который был хром от рождения.
Термин «мономания» для обозначения частичного одностороннего и однопредметного помешательства был введен в обиход французским психиатром Эскиролем во второй половине 1820-х годов; однако Бод, вероятнее всего, употребил это слово под влиянием статьи Шарля Нодье «Пиранезе. По поводу рефлективной мономании» (1836), в которой Нодье рассуждает о значении этого слова в медицине, а затем прибавляет к уже известным еще один тип мономании, связанный со способностью предаваться грезам, строить воздушные замки и предпочитать мечты реальности. Эта мечтательная мономания близка к описанным ниже думам Медведя.
