дома, а купы вековых вязов, их кроны зеленым куполом накрывали и улицу, и крутые двускатные крыши этих почтенных домов, окутывая окрестности тенью, пляшущей от ветерка; тень эта маскировала облупившуюся краску и сообщала прелесть увядания покосившимся крылечкам и кривым карнизам. Жители больших городов, по дороге на север свернувшие с федеральной автострады, чтобы перекусить и заправить машину, порой замедляли ход, проезжая через Норт-Бат, с ностальгией посматривали на старые дома, гадая, сколько за них просят, какие они внутри, каково было бы жить в них и ходить по этим тенистым улицам. Наверняка здесь жилось бы лучше. Возвращаясь после долгих выходных в большой город, особо впечатлившиеся подумывали свернуть с автострады и снова прокатиться по городку, а быть может, даже узнать, какие дома выставлены на продажу. Но потом вспоминали, что из городка на автостраду выехали с трудом, что Норт-Бат не так уж и близко от шоссе, что в свой большой город они вернутся позже, чем рассчитывали, и объяснить детям на заднем сиденье, что они сделали такой крюк только ради возможности проехать три квартала по тенистой улице, чтобы потом развернуться и поехать обратно, окажется непросто. Они убеждали себя, что такие вот городки – очаровательные зеленые могилы, и порыв еще раз взглянуть на Норт-Бат угасал, не осуществившись, машины пролетали съезд с автострады, не сбавляя скорости.
Пожалуй, они были правы, поскольку то, что привлекало их больше всего в трех кварталах Верхней Главной, – аркада гигантских вязов, – по сути, было обманкой, и те, кто жил под нею, могли это подтвердить. Улица долгое время гордилась своими деревьями, чудесным образом уцелевшими во время вспышки графиоза[1]. Но недавно деревья вдруг стали причиной бед. Зимой 1979 года прошел ледяной ливень, и следующим летом почти на половине вязов листья пожухли, болезненно пожелтели и вместо середины октября опали в августовскую жару. Вызвали специалистов, те прибыли на трех фургонах, каждый с изображением счастливого дерева, из фургонов вылезли молодые люди в белых халатах – наверное, мнили себя докторами. Они покружили у каждого из деревьев, поковыряли кору, простучали стволы молоточками, будто рассчитывали обнаружить там потайные покои, взяли из сточных канав образцы преющих листьев и изучили их в слабеющем предвечернем свете.
Один молодой человек в белом халате просверлил дыру в вязе на лужайке перед домом Берил Пиплз, сунул в дерево палец в перчатке, облизнул его и скривился. Миссис Пиплз, бывшая учительница восьмых классов, ныне пенсионерка, с самого приезда фургонов наблюдавшая за молодым человеком сквозь жалюзи гостиной, фыркнула.
– А чего он ждал? – вслух сказала она. – Что оно на вкус как клубничное пирожное?
Берил Пиплз, мисс Берил, как звал ее почти весь Норт-Бат, довольно давно жила одна, привыкла к звуку своего голоса и не всегда отличала голос, который раздавался у нее в ушах, когда она говорила, от того, который звучал у нее в голове, когда она думала. В ее понимании это был один и тот же человек, и разговаривать с собой миссис Пиплз стеснялась не больше, чем думать. Она нисколько не сомневалась, что невозможно заглушить один голос, не заглушив и второй, чего она делать никак не собиралась, ведь ей столько еще нужно сказать, пусть даже ее никто не слушал, кроме нее самой.
Например, она охотно сообщила бы молодому человеку, который попробовал на вкус перчатку и скорчил гримасу, что считает его типичным представителем своего запутавшегося времени. Если у современного мира – мира, с которым мисс Берил в свои восемьдесят уже не шагала в ногу, – и был лейтмотив, то заключался он в легкомысленном влечении к новизне. “Не попробуешь – не узнаешь, каково это”, – твердила молодежь. По мысли мисс Берил (а она гордилась своим свободомыслием), о том, каково это, зачастую не так уж и трудно догадаться – по крайней мере, если дать себе труд задуматься, и этот молодой человек, который только что попробовал на вкус древесное содержимое и поморщился, имеет не больше оснований разочаровываться, чем ее подруга миссис Грубер, громогласно заявившая на весь главный обеденный зал мотеля “Нортвудс”, что ей не очень-то понравились ни вкус, ни консистенция улитки, которую она только что выплюнула в салфетку. Гримаса подруги не тронула мисс Берил.
– Ты же видела, как это выглядит, с чего ты взяла, что будет вкусно?
Миссис Грубер не ответила на вопрос. Выплюнув улитку, она не знала, куда деть салфетку.
– Она была серая, склизкая и мерзкая даже на вид, – напомнила подруге мисс Берил.
Миссис Грубер признала, что это правда, но пустилась в объяснения: ее-де привлекла не столько улитка, сколько название.
– У них французское название, – напомнила она, украдкой подменив чистую салфетку с соседнего стола на испачканную. – Эскарго.
Английское название у них тоже есть, заметила мисс Берил. Улитки. Возможно, у конских какашек тоже существует французское название, но это не значит, что Бог определил их нам в пищу.
Однако в глубине души мисс Берил гордилась подругой, попробовавшей улитку, и не могла не признать,
Графиоз ильмовых (“Голландская болезнь вяза”) – грибковая болезнь деревьев семейства ильмовых. –
