сделать своих детей счастливыми – сама того не понимая, убивает или калечит их. Я – всегда был маленьким человеком, никогда не жил большой жизнью, и потому романтизировал её в своих фантазиях. Я так мечтал о большой жизни для тебя – а в итоге вижу, что там, наверху, только кровь и грязь… Единственное счастье человека – быть со своим ребёнком. Единственное горе для человека – потерять своего ребёнка. Всё остальное – бред и нелепица… Прости меня, доченька, прости меня, если сможешь, я так хотел тебе счастья…
Надо отдать должное – и дочь, и зять «в четыре руки», не отставали друг от друга, отравляя Амирхану заслуженную старость. Они создали ребус, в котором оба не любили друг друга, но при этом каждый себя не любил сильнее другого. Октава приходил к тестю с бутылкой, пьяно и сопливо нудел:
– У мужчины нет ценнее сокровища, чем его женщина!
Эти слова в ином контексте грели бы сердце старому отцу; но Амирхан от них страдал, теряя почву под ногами. Октава ему жаловался, что он для Азеньки «и так, и эдак», а она… она… Амирхан, как и любой отец, думал, что зятёк врёт, и спрашивал у дочери, как они живут.
К ужасу своему, получал подтверждение: Октава очень старается. А во всех нескладухах виновата только она одна, Азира. Октава к ней, действительно, «и так, и эдак, со словами и без слов». А у неё, твари такой, сердце обледенело, хоть тресни! Она тоже очень хотела бы сделать Октаву счастливым, но у неё не получается…
– Доча, ну как же так?! – умоляюще ругался Амирхан – Ну что ты такое говоришь… Ты или врёшь, его покрываешь, или… Я уж и не знаю, как такое может быть?! Такой хороший егет, крепкий, спортивный, кровь с молоком, уважительный… Ну чего-ты всё время на сторону-то смотришь, зачем?! Ну ты сделай шаг ему навстречу! Он смотри какой перспективный: уже и квартира в Москве… Я вот дворником начинал (Амирхан говорил это так, как будто закончил кем-то иным), а он уже офицер! Живи да радуйся, а ты что устроила?!
Закончилось это тем, что в 1991 году Азира вернулась к отцу в свою маленькую, детскую, ничуть не изменившуюся комнатку. Само слово «вернулась» звучит нелепо, потому что Октава ведь жил не у неё в квартире, а в соседней… Но она «вернулась» – и уснула, обнимая свою прежнюю плюшевую игрушку-мишутку, заботливо сохранённую отцом. Амирхан молчал: он просто не знал уже, чего говорить. Он молчал, и смотрел на весь это театр абсурда, иной раз порываясь наорать на дочь, затопать ногами в войлочных татарских тапках, выгнать её к «Октаве-дустуму». Чтобы она идиотскими выходками седин его не позорила…
Но одновременно Амирхану хотелось поехать в «дом культуры» к зятю, и пристрелить его из охотничьей двустволки, и тем самым освободить дочь от этого «ига». И что правильнее – Амирхан не знал. Ему попеременно, то было жалко Азю, почти до инфаркта, то наоборот, вскипал на неё, «неразумную кызым», праведный гнев.
Облегчение пришло оттуда же, откуда приходит и вся погибель: из-за границы. Замороченное
