не знай. Я понимай, что «кранкенхаус» не место говорит про любовь. Я хочу быть муж. Я хочу делать все правильно. Я люблю тебя. Люблю. Мне надо в Германия. Я буду говорить отец, мать. Потом свадьба. У меня большой дом.
– Я не хочу жить в Германии, – осторожно возразила Марта. – У меня здесь подруги, работа. За могилами мамы и сестренки надо ухаживать. Я хочу в институт поступить. Стать гросс врачом. Понятно?
– Хорошо. Хорошо. Жить здесь. Строить дом. Гости – Германия, – с готовности согласился Хайнц. – Как звать будем ребенок?
Марта пожала плечами. В её глазах читалась растерянность от неожиданного вопроса.
– Пауль, – воспользовался моментом Хайнц.
– Пауль? – спросила Марта, приходя в себя. – Его в школе засмеют. Что еще за Пауль? У нас нет такого имени.
– Пауль нет? – удивился Хайнц. – Кто тогда есть?
– Ну, если на букву п… – Марта задумалась и принялась кокетливо крутит пояс халата. – Во. Пашка. Красиво. И кричать удобно.
– Пашка, Пашка. Хорошо. Гуд. А зачем кричать? – удивился Хайнц и взъерошил от волнения волосы на голове.
– Вот поэтому я в Германию и не хочу, – притворно обиженно сказала Марта. – Кричать зачем? Объясняю. Когда в лесу по грибы ходишь и потеряешься, то кричишь: Пашка. Пашка.
– Зачем потеряешься? А навигатор? – не понимая объяснения, спросил Хайнц.
– Ну, тебя. Зачем, зачем? А романтика? Грибы, лес, опасность, – попыталась объяснить Марта, но поняв, что её не поймут, стала помогать Хайнцу с галстуком. – Ладно. Адаптация не получилась. Иди, арбайтен. Вечером я – есть. Ты – петь, пить и что там еще хочешь. Вот такие мы русские женщины. Все разрешаем.
* * *
Колька сидел на школьных ступеньках и разглядывал свои стоптанные ботинки, подошва которых готова была остаться на асфальте в любой момент. Он был худым вертлявым пацаном тринадцати лет среднего роста с цепким взглядом, острым личиком и взъерошенными сальными волосами, одетым в потрепанную легкую куртку, имевшую когда-то голубой цвет. Домой ему идти не хотелось. После того, как год назад умерла его любимая мама, и из тюрьмы вернулся отец, это был не дом, а ад. Еще не так давно он был «хорошистом», озорным, но опрятно одетым мальчиком. И это были не его фантазии. Этому были подтверждения – школьный альбом. Маму, которая работала в этой школе уборщицей, любили за доброту и отзывчивость. Часть этой любви перепадала и ему. Иногда озорство и хулиганство рвалось из него наружу, но он не мог подвести её. Он не хотел быть похожим на отца, испитого нервного существа, обтянутого кожей с наколками. Когда мамы не стало, то злость отца за неудавшуюся жизнь перешла на него. Вначале побои удивляли его и заставляли страдать, но потом он привык и научился защищаться, ругаться матом, что немного охлаждало отца, и курить, что придавало ему весомость в собственных глазах. Мамы больше не было. Подводить больше было некого. Он мог позволить себе быть оторвой и хулиганом. Мир стал
