по перу, поэт Гений Евтушенский помогал вам добиться славы и почета?
– Нет, никогда! – возмутился Возмущенский. – Евтушенский здесь совершенно ни при чём. Я был, есть и остаюсь главным поэтом страны и самым непревзойдённым скульптором планеты. Ведь на призвание и значимость человека всегда указывает его фамилия и потому, если уж возмущаться, то возмущаться, как положено истинно русскому человеку. Конечно, в разумных пределах, но рамки мне никто никогда не ставил, не то, что этой бездари Евтушенскому. Недаром он и прославился только тем, что писал поэмы о Чернобыльской АС да о космодроме Байконур, где однажды был Сам Первый Президент! Я – другое дело. Мне ничего не стоит сказать прямое слово даже о душе, глядя ей прямо в глаза. Вот послушайте:
Я любовно вступаю в санузел,
с вожделеньем вхожу, не спеша.
И крепки, и прочны эти узы:
он – моя молодая душа!
Я большой карандаш очиняю
и, присев на родной унитаз,
размышляю, пишу, сочиняю,
постепенно впадая в экстаз.
Можно краски продАть за бесценок,
можно прОдать свой домик и кров
и снимать купюрованность пенок,
на сберкнижье отложив улов.
Пусть завистник заливисто лает —
мне не страшен критический нож,
если то, что отсель вытекает,
с удовольствием пьёт молодежь!
– Но ведь это же не о душе, а…
– Напрасно вы так! – возразил Возмущенский. – Ведь человеку свойственно пачкать душу в течение дня. Где же ему отмываться? А отмываться надо, потому что нет опаснее грязи грязной и грязи разной, прилипающей. А вокруг нужен друг и подруг кутерьма. Эх-ма, Дюма, ума котома!
Поэт тут же отыскал под ногами уголёк и принялся наглядно выписывать своё словотворчество на боку летающей тарелки:
– И что же, это нравится землянам? – удивились инопланетяне.
– А то?! – кивнул поэт. – Без меня и моей умы котомы они давно бы уже свихнулись.
– Вы хотите сказать, с ума посходили бы? – принялись уточнять инопланетяне.
– Конечно, – кивнул Возмущенский. – Ведь я же не серость как, скажем, тот же Евтушенский, который только и знает, что вопит о своей преданности Вождю и родине, хотя он, а не я самый настоящий Ирод, Христопродавец, да вообще тёмная личность..
– За что же вы его так невзлюбили? – удивились инопланетяне.
– За пиджак в яблоках и за многоженство, – с уверенностью произнёс Возмущенский.
– У вас это не разрешено?
– Нет, почему же. Но он так нагло женился на… Впрочем, я не сплетник, – оборвал себя поэт, – и, если уж говорить, то не о нём, а обо мне и моём творчестве.
– Что же вы сейчас такого бесценного творите? – любопытничают аборигены.
Возмущенский давно уже ничего такого не натворил, но давешняя, привитая ему привычка к возмущению, взяла свое:
– Я
