никогда садовою и земледельческою страною – будто даже расположена не на почве, а висела в воздухе. А что крестьянину до обедни, когда у него на огороде чертополох растет? Выродившийся сад, нужен инстинкт садоводства, нужны наставники, нужен университет садоводства, которым воспользовалось бы государство. Так было бы, если бы имело у себя когда-нибудь Конфуция или Лаодзы в наставниках. Но имело, увы, только мистического философа Сковороду.
И это Президент знает.
А в кафе Думы изобилие и благодать.
Что не дает свершаться утверждению? – отсутствие героического человека. Не скажу Президенту, может, он думает, что он герой. А смертельная болезнь европейская нигилизм поражает всех.
Кто восстанет? – жизнь восстает.
Телá, эх, цыганщинка да страстишки!
Прощанье славянки – любимый марш спецслужб, чтоб вернуться.
Ах, так вот отчего бывают святые – солнце! Венчик на голове, венчик на голове: какой инстинкт заставил всех людей, все народы, все религии окружить головы своих любимых – солнцем. Иначе, жизнь как в балагане. Вот отчего болезнь – жизнь в балагане, в хороводе дурацком, где так прирастают маски, что не отодрать. И сам о своей жизни балаганной под конец встосковал: оттого-то вся жизнь прошла с полной бесплодностью для себя и для окружающих, что в детстве слушал, как молоденький портной детям рассказывал сказки! Потом уже, поступив в гимназию, зачитывался Розанов сказками братьев Гримм. И, наконец, перешел к философии, но и ее понимал, как сказку о мире, которая просто наиболее нравилась.
Отчаяние.
Ни философом, ни ученым, ни политиком такой русский народ не станет.
Президент в юности любил фильм о героях спецслужб? Возненавидел навсегда удержание.
Философы тут особенно не нужны, а ученым надо платить. И политиков много не надо – одного хватит. Но что одному остается? Композитор-немец, чтоб быть выше всех, продал душу хвостатому. И был наказан мгновенно – где ближе всего смерть? – там, где любовь. А где ближе всего ад? – там, где отделен от всех. Каждый носит свой ад с собой. Простейшее наказанье невыносимое – никого не может любить. И все, что приближались к продавшему душу с любовью, гибнут.
Значит, надо создать воображаемый мир – для этого меня выманили из уединения между диковатым названием Выра и просветленным Рождествено? Личный апокалипсис – конец света каждый носит с собой. Не думает же Президент, что часть его ноши я смогу взвалить на свой нажитый в библиотеках горб? Призраки при зраках топочут, козлёкают бунинской рыбкой, гомонят рядом, – не уныния, ни печали, ни сожалений. И я призрак при зраке?
Пастушок-свидетель – вот коршун над цыплятами круги нарезает, сейчас сложит крылья и вонзит когти, вот лис подбирается к зазевавшемуся петушку, а друзья – Кот и Дрозд остались далеко в сказке. Вот чужие эйдосы пробираются прямо в зрак, чтоб смотрение исказить.
Зачем мне?
Сейчас за окном редкое сентябрьское солнце, на подоконнике монстрец из глины, купленный у хмельной вырицкой бабы, – вместо свиста только шипенье, запах ядовитых красителей не выветривался уже третью весну. Книги
