и шептался весь город. Одни притворялись больными, другие боялись, но все, за малым исключением, оставили его в покое и испытывали уважение, вызванное, как я думаю, скорее огромным, невероятным богатством Доктора, доставшимся ему от предков, нежели его философскими изысканиями, – отношение, идеально отраженное в холодном каменном монументе, возвышающемся над кладбищем Олд Хилл.
Эразмус Грей бросил вожжи у железных ворот, и с минуту мы сидели, пока старая лошадь тяжело дышала, восстанавливая дыхание после долгого, извилистого подъема ко входу на кладбище.
– Мой револьвер, Уилл Генри, – сказал Доктор тихо. Старик посмотрел, как я передал револьвер Доктору, облизнул губы и быстро отвернулся.
– Надеюсь, вы взяли оружие, – сказал ему Доктор.
– Винчестер, – ответил Эразмус Грей. – Самое большее, во что я стрелял из него, – так это в гуся, – добавил он с тоской.
– Целься в живот, – спокойно сказал Доктор, – сразу под пастью.
– Я так и сделаю, Доктор, – сухо ответил Эразмус, – если смогу как следует прицелиться, убегая в противоположном направлении!
И он снова бросил взгляд назад, на мое сжавшееся в комок тело.
– А мальчик?
– Уилл Генри пойдет со мной.
– Лучше бы он остался здесь, у ворот, – сказал старик, – нам нужен кто-то для прикрытия.
– Худшего места, на мой взгляд, для него не придумаешь.
– Я могу оставить ему свою винтовку.
– Он пойдет со мной, – твердо сказал Доктор. – Уилл Генри, открывай ворота.
Я выпрыгнул из телеги. Передо мной были ворота, за которыми возвышался холм с надгробиями и памятниками, ряд за рядом поднимающимися к вершине, скрытой за ветвями старых дубов, ясеней и тополей. За моей спиной, полностью укрытый туманом, остался Новый Иерусалим; жители его спали в сладком забытьи. И не ведали они, и догадываться не могли, что над этой возвышенностью, этим островом смерти, вздымающимся над морем нежного весеннего тумана, обволакивающего все живое, не дремлет такой кошмар, перед лицом которого все человеческие страшные сны померкли бы враз.
Эразмус Грей направил телегу по узкой дорожке, идущей вдоль стены кладбища и окаймляющей его. Справа от нас была стена, слева – мертвецы, а над нами – безлунное небо, усеянное звездами. Ночной воздух был неподвижен – ни дуновения ветерка. Стояла тишина, нарушаемая лишь равномерным постукиванием копыт лошади, скрипом и стоном колес да тихим стрекотом сверчков.
Дорога была неровной, отчего телега кренилась то на один бок, то на другой, по мере того как мы продвигались вперед. Труп, лежащий рядом со мной, качался туда-сюда, и меня поразило чудовищное сравнение: он был похож на завернутого младенца в колыбели – горькая пародия.
Старик смотрел вперед, положив руки с вожжами на колени; Доктор весь подался вперед, с тревогой вглядываясь во мрак между деревьями. Там, где деревья
