узнал: в одном из своих писем живописец высказался, что ненавидит портретный жанр и использует любое свободное время, чтобы уехать в деревню и писать там милые ему пейзажи, которые, на мой взгляд, получались у него пустыми и надуманными, напоминая разбросанную тут и там ботву различных овощных культур, и значительно уступали его портретной живописи.
– Мне на это наплевать, – сказал в ответ счастливый Юра, закуривая беломорину и сузив свои калмыцкие глаза. – Я Козерог по гороскопу: мне присуще упорство и стремление к высоким идеалам, и поэтому я не желаю превращаться в ремесленника и штамповать натюрморты даже на потребу японцам, а буду скрупулёзно овладевать и другими жанрами и направлениями в таком разнообразном живописном искусстве.
Я и не собирался его отговаривать, тем более узнав, что он Козерог. Будучи сам живописцем, прекрасно понимал, что художники чрезвычайно упрямы и любознательны и во всём пытаются разобраться сами, как говорится, «дойти до сути», что роднит их с учёными-исследователями или медицинскими работниками, ставящими на себе опыты, чтобы понять, как действует на болезнь то или иное лекарство. Поэтому любая критика их творчества и логические объяснения того, что не стоило бы им делать, так как это не соответствует их природным дарованиям, действуют на них словно красная тряпка на быка и приводят только к гневу и ссорам.
Мастерская, которую ему выделил МОСХ, располагалась на Малой Грузинской улице, в старинном, построенном ещё до революции, трёхэтажном доме, на первом этаже, и имела всего одно, но довольно обширное зарешеченное окно. Высокий потолок позволил нашему художнику соорудить из досок антресоли, куда можно было подняться по крутой деревянной лестнице и постепенно заполнять их холстами. Вдоль стен располагались полки с книгами и различными предметами, которые он использовал в своих натюрмортах. У занавешенного тюлевыми занавесками окна находился стол, а в глубине помещения, под антресолями – газовая плита и огороженный фанерными листами туалет. Посреди комнаты стоял раскрытый этюдник с начатой картиной.
Юра недавно вернулся из деревни с новыми натюрмортами, и вот как раз один из них отправился в Японию. Свои натюрморты он составлял в основном из деревенских бытовых предметов: самовары, кадушки, туеса, обливные крынки и горшки, серпы, лапти, прялки – и всё это в сочетании с картошкой, луком, чесноком, краюхами хлеба, подсолнухами, иногда с букетами полевых цветов, вставленных в крынку или просто небрежно брошенных на стол, и, как правило, на фоне открытого деревенского окна или всё той же бревенчатой стены. Не буду лукавить: мне нравились его натюрморты. Они пробуждали во мне что-то потаённое, коренное, чарующее, что-то похожее на мистическое древнее ощущение мира, присущее только нам, русским, и недоступное другим народам. Я, тогда попавший под влияние так называемого «авангарда» в искусстве, глядя на его картины, страшно удивлялся этому появившемуся внутри меня странному щемящему, хватающему
