ается встающее солнце, и оба солнца твои, и утки греются в нежных лучах, и чайки чиркают крылом по воде… тогда… уловив, можно перекинуть мосток в Бесконечность: на миг, на два отдергивается завеса. Только это имеет значение, только оно равняет нас и Вселенную.
… Тишина и безлюдье царили в парке. Солнце вставало светлое, огромное, обещая добрый день, и еще светился в вышине остренький серпик, застилаемый дымкой тающих туманов, и рыбаки в теплых куртках стерегли зорьку, но в окнах дальних домов уже пылал отраженный пожар, и поодаль, на затейливых железках среди светло-зеленых ив занимались ранние спортсмены.
– Всем привет!
– Здравствуй,
– Что за восход!
Я нагнулась к лицу висевшего вниз головой на шведской стенке.
– А вверх тормашками, поди, еще краше?
Он соскочил на землю. Седой, крепкий.
– Уж я повидал их, восходы-закаты.
– Ты ж у нас с Сахалина!
Молодежи сегодня нет, они занимаются по выходным. Шуточки, смешочки, все давным-давно знакомы, почти родные. Наклоны-повороты, ветерок, плеск мелких волн. Солнце взлетало. Просыпались дороги, лай собак, тащились сборщики мусора с темными мешками.
Новый день рассеивал розовые дымки.
– Всего хорошего!
– Пока-пока!
Дорога домой – тоже радость: синие озера, белые мостки, светлые покатости лужков в полевых цветочках. Если идти вдоль кромки воды, ее зеленой глубины, то слева увидишь две свои тени: первую, прозрачную, брошенную на древесные стволы смеющимся в воде солнцем, и другую, обычную, по земле, по траве.
И размышлять на ходу – подарок. Хотя бы о возрасте. Принято считать, что после доблестного труда и семейного богатырства нас едва-едва хватает на смиренное доживание, мол, спасибо-спасибо, пора и честь знать, и ненаглядные отпрыски ждут-не дождутся… не вслух, разумеется.
Так, так… да не так! Чисел нет, есть вечность… (ДХ). И почти вчера, на дальней лесной тропинке, смутным предвестием засветилось некое понимание.
И тут пробудился мобильный. Вика.
– Привет! Какое утро! Ты дома?
– На росе.
– Завидую.
Да уж, на асфальте не разгуляешься. Несколько лет назад за умеренную плату она поручила сотруднице своего издательства верстку моих книг и сбросила мне на флешку все мои сочинения под псевдонимом «Астра» и «Астра Иванова»; позже в дешевой (за сто тысяч, однако!) типографии мне распечатали все восемь чистеньких книжек. Это освободило моих узников, чуть не дергавших за одежду «Выпусти! Выпусти!», готовых взорвать тюрьму-компьютер.
– Как жизнь? – она улыбалась. – Что пишешь?
– «Войну и мир».
– Ха-ха-ха!
Шелестели шаги, стучали каблуки, молодые люди, легко и красиво одетые для жаркого дня в офисе, спешили к метро, и лишь я брела с телефоном в удлиненных шортах.
Она продолжала.
– Не мучайся, начни первую страницу, там само пойдет.
Беда с подругами!
– Не знаю, о чём я сейчас. Звука нет.
– Я в тебя верю.
– Спа…– и не досказав, застыла на месте. – Стой! – образ, мелькнувший в лесу, прояснился. – Как просто! Шаг… шаг к себе нынешней, именно к себе, без прогибов под молодых.
– Не лукавь. На тебя и сейчас засматриваются.
– Ээ, при чем тут! Я сама себе интересна!
Прохожие оглянулись.
Красный светофор собрал толпу у перекрестка.
– Что молчишь?
– На переходе.
Народ ступил на «зебру».
– Скажи… это будет интересно? – деловито прикинула Вика. – Кому-то нужно?
– Мне нужно. Жизни моей, развитию нужно. Творчество – не яйцо в гнезде, оно вершится из огненных пелён на острой зазубрине, – внутри дрожал нерв. – Мне словно из вечности видно. В общем, готова. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, да хоть полдесятого – туда же никто не заглядывает! Никогда! За все века!
Вика молчала.
– Я горжусь тобой, – проговорила тихо.
Четыре дня
С некоторых пор на просторных лугах Подмосковья, где на нашей памяти цвели сады и наливалась крепостью белая капуста, растут новейшие дачные поселки. Облик их, полный дерзкого своенравия и денежной сытости, изумляет до отрицания. Привычных домиков
