вает мама, прикрывает ладонью рот, со слезами на глазах глядя на отца. – За что они так с нами? Разве мало нас покарал Аллах?
Отец молчит. Подмечаю горькие складки у губ и глаз, морщины на лбу, темные круги под глазами и яркую седину на висках. Он сгорблен так сильно, словно тяжесть горя неумолимо придавливает его к земле. И это некогда мой самый сильный папа, который никогда не плакал из-за трудностей.
– Собирайтесь, – хрипит он, пряча от нас глаза, но я вижу, как одинокая слезинка течет по его щеке. – Сегодня мы уезжаем.
Я дергаюсь, будто от пощечины. Уезжаем? Навсегда? А как же… За грудиной начинает болеть, но я молчу, прикусывая губу до крови, которую ощущаю во рту.
– Мы прожили здесь тридцать лет, Карим, – мама не выдерживает, снимает платок и притискивает его к груди, невидящим взглядом впиваясь в обшарпанные стены. – Это наша земля, наш дом и…
После смерти брата даже наш красивый и уютный дом обеднел и потускнел, потеряв своего любимца.
– Тридцать лет?! – повышает голос папа, бьет себя кулаком по голове, жмурится что есть сил. – Да никто из друзей не пришел на похороны нашего сына! Не говоря уже о родственниках, Фатима. Что нам здесь делать, скажи мне?
Зажмуриваюсь, ведь это впервые, когда он кричит на маму. Опускаю голову ниже, веду себя как правильная и примерная дочь, не вмешиваюсь во взрослые разговоры. Как же больно на душе. И больше всего от несправедливости и клеветы. Не мог мой брат обесчестить младшую сестру моего сосватанного жениха, любимого…
Бывшего жениха, Ясмина, никогда не забывай об этом… Твержу себе это даже чаще, чем священную суру.
– Что ты молчишь, Ясмина?
Вздрагиваю, когда слышу рассерженный голос отца.
– Простите, папа, вы что-то сказали? – робко спрашиваю, боясь голосом выдать свою боль.
– Сходи в магазин, дочка, – смягчается его тон, а затем он гладит меня по покрытой голове. – Возьми нам в дорогу айран. Зулиха тебя проводит, негоже девушке одной ходить.
Киваю, но вся будто скукоживаюсь. Так страшно ходить теперь без поддержки в деревне. Зулиха, тетя моего папы, единственная, кто остался на нашей стороне, не поверив, что мой брат способен на такое страшное преступление.
Я встаю и иду следом за ней, опасаясь отстать. Тогда неизвестно, что может случиться. А тетю здесь уважают, пусть она и из нашей семьи. Жизнь вокруг продолжается, бурлит, но когда люди видят меня, то останавливаются и провожают своими враждебными взглядами, словно я – шайтан, пришедший по их души.
– Как не стыдно…
– Никакой совести…
Хочется прикрыть уши, чтобы не слышать гнусные шепотки, вскрывающие мои нарывы боли. Но я лишь прижимаюсь ближе к тете, следуя за ней, желая поскорее выполнить поручение и попасть домой.
– Выпрями спину, Ясмина, – ругается тетя, – не показывай им свой страх. Нам нечего стыдиться. Тем более вы уезжаете, эти люди для тебя ничего больше не значат.
Киваю в ответ на слова тети, черпая уверенность в ее спокойном голосе, но тут слышу, как меня зовут.
– Ясмина, – тихий женский шепот.
Останавливаюсь, когда понимаю, что это моя лучшая подруга. Двигаюсь к ней, отпросившись у тети, и улыбаюсь в ответ на робкую улыбку.
– Как ты, Наиля? – шепчу, оглядываясь по сторонам, но в этом переулке, к счастью, никого нет. А я не хочу, чтобы еще кто-то пострадал от связи с нашей семьей.
– Неплохо… – таким же тоном отвечает и берет в ладони мои руки. – Мне так жаль, милая, я хотела прийти на похороны… Ты ведь знаешь, как я относилась к твоему брату, Аслана все любили, но… Наказ родителей – не пустой звук, а они, сама понимаешь, боятся позора…
Киваю, зная, какие у нее консервативные и непримиримые родители. Прикусываю язык, не хочу обижать ее обидными словами. Хотя внутри горит горечь и пламя обиды, ведь именно ее семья первая устроила на нас травлю. Но не Наиля, говорю себе, убеждая, она не такая, в своей семье она лишь жертва, которой все помыкают.
– Как прошли… – сглатываю, не поднимая глаз от земли. – Похороны Малики?
Руки у меня дрожат, голос ломается, так тяжело внутри и плохо, что я почти не могу дышать. Прощание с младшей сестренкой любимого прошло на сутки раньше моего брата.
– Семье Тагира тяжело, но они достойно приняли горе, – говорит глухим голосом подружка, почему-то пряча от меня глаза.
И мне бы обратить на это внимание, но я так погружена в собственное горе, что оставляю ее странное поведение без внимания.
– А как… – глотаю колючий ком в горле, боясь произнести вслух. – Тагир?
Тишина. Даже лай собак будто прекращается.
