здесь тоже ни к чему. Просто объясни, что мне делать.
– Стой молча и хлопай ресницами.
Айла хлопает ресницами уже сейчас. У меня такое ощущение, будто она сейчас взлетит от негодования. Или возмущения. Очевидно, что всё-таки от возмущения, ведь мне не удалось выразить просьбу с той учтивостью, с какой задумывалось изначально. Я буквально попросила ее закрыть рот и строить из себя дуру.
– То есть… – исправляюсь я. – Мы обе должны сделать вид, будто не знаем ничего из того, о чем будет рапортовать Пэйон.
– Молча врать и соглашаться с чужой ложью. Весьма доходчиво. Ты можешь на меня положиться.
– Спасибо, – облегченно выдыхаю я, вместе со сгустком тревоги в горле. Теперь внутри меня почти абсолютнейшая пустота, и только вина бьется где-то в груди. Ей некуда деться.
Мигрень накатывает и ударяется мне о виски. Жду, когда боль спадет, но из-за громких звуков, складывающихся в песенный мотив, она только усиливается.
Мелодия струится откуда-то неподалеку. Я различаю в ней многоствольную флейту и небольшой барабан. Неровный строй последнего выводит меня из себя, а ведь я никогда не отличалась развитым чувством ритма или музыкальностью. Кроме этого, я различаю, что в дуэте инструментов чего-то не хватает.
– Когда я уходила на тренировку в штаб, ты репетировала в ракушке вместе с Персефоной и Идеей, разве нет?
Ракушкой называется сцена, похожая на перевернутое устье раковины. В ней не звучит дыхание морского бриза, зато отчетливо слышится каждый пролитый артистом вздох. Звуковые волны разбиваются о полукруглую стену в глубине сцены, и разлетаются брызгами музыкальных ноток. Персефона и Идея распространяют свои мелодии на такое расстояние, что мы с Айлой не можем не услышать.
Я смотрю на подругу. У Айлы такое выражение лица, будто бы на нее встряхнули воду с мокрых рук.
– Творческие разногласия, – объясняет она. – Так бывает, когда не утвердился в коллективе, и никто не хочет принимать к сведению твои идеи. Мне это… досаждает, так что я не смогла остаться на сегодняшней репетиции.
Айла присоединилась к несравненному дуэту совсем недавно – когда ее отец нашел лиру, пылящуюся на захламлённом чердаке. Инструмент выглядел очень старым: несколько лопнувших струн, трухлявый деревянный корпус и кривой узор. Такой можно, разве что, выкинуть в мусорную яму. Ну, или продать какому-нибудь слепцу. Впрочем, даже незрячий не заплатил бы больше двадцати ливи́н¹. Тем не менее, отцу Айлы повезло обрести несметное богатство: для него бесценно видеть, как любимая дочь забавляется, щекотя струны инструмента.4
Айла не играет музыку – она играет с музыкой, озаряясь радостью сама, делясь ею с отцом, а с недавних пор и со всеми жителями парса. Всякий алисовец, чей слух ласкала Айла, ждет не дождётся ее официального дебюта на приближающемся торжестве в честь принятия новобранцев.
