Любовь стала нужна по мере того, как отвлечение, первоначально слабое и хаотическое, вырабатывало свои планомерные способы и все искуснее разлагало личность изнутри, как деятеля, и извне, как жертву: тогда человек, ища спасения, научался дольше прежнего задерживаться в своем непосредственном восприятии, то есть научался длительно пребывать в чужой личности, чтобы в ней ощущать себя целостным. Так среди скорби радостная рождалась в мир любовь. И тотчас, подобно малой искре, она разгорелась всем, что есть социального в природе человека: животной страстью пола, материнской заботой, нуждою в сотрудничестве. И в животном царстве пары до времени неразлучны, самка заботится о детенышах, особи соединяются для охоты или самозащиты. Но пары расходятся безвозвратно, едва птенцы оперились – мать покидает их, и в волчьей стае, в муравьиной куче не рождается дружба. Потому что в низшей природе всякое общение личностей служит лишь нуждам рода и с достижением родовой цели автоматически гаснет. Только человек узнал в инстинктивном общении сверхродовой пользы свою личную выгоду и взял в свое ведение природный дар. Не так, как мыслят историки, – не стихийной волею рода созидался в человечестве семейный строй, но сам человек по своей воле тысячелетия учился длить и упрочивать звериное общение, пока не преобразил его в семейный союз, сам строил храмину, где мог бы укрыться от своей неудержимой активности. Природою ли велено человеку жить в пожизненном супружестве? Нет: родовой инстинкт, явственный даже поныне, влечет его к многобрачию. И неугасимая любовь родителей к детям разве не тормозит родовую жизнь, искусственно создав столь долгую продолжительность беспомощного детства, какой не знает остальная тварь? Но самочинная воля личности превозмогла и покорила себе родовую волю. Сам разлагая себя отвлечением, человек уже на заре культуры смутно ощутил могильный холод наступающего Числа{123}, и был миг, когда кинутый волею рода, как столько раз прежде, в объятия человеческой самки, он безотчетно остановил свой взор на ней и она на нем, и оба впервые постигли неизреченную радость знать друг друга единственными и во взаимной единственности ощущать свою отдельную целость. То же чувство познала мать, кормя, как зверь, своего ребенка и с бессознательной корыстью, уже для самой себя, стала длить свои заботы о нем и продлила любовь дальше всех забот, потому что нет большей отрады человеку, как в аду отвлечения утверждать свою нераздельную личность целостным и долгим восприятием чужой.
91. – Непосредственное восприятие говорит встречному созданию: «Ты еси»{124}, то есть вижу, что ты наравне со мною существуешь как личность. Из этой точки выходят два пути: орудийность и любовь. Орудийность говорит в следующее мгновение: «Но твое отдельное бытие – ложь, твоя личная форма – призрак: она должна быть разрушена. Не буди!» Напротив, в любви человек говорит любимому: «Буди! Ты подлинно личность, и будь ею вечно; хочу, чтобы ты навсегда сохранился как личность». Поэтому острие
Здесь имеется в виду «открытие» числа пифагорейцами, но «холод наступающего Числа» можно понять и как намек на библейскую символику числа, в частности на «число зверя» (666), о котором упоминается в Откровении Иоанна Богослова (13, 18). Собственное понимание символического значения «числа» вообще М. О. Гершензон поясняет ниже.
«Ты еси» – буквальный перевод греческой надписи «Е» или «EI». Эти две загадочные буквы были изображены на дверях святилища дельфийского храма и уже в древности породили многочисленные толкования. См., например, трактат Плутарха «Об “Е” в Дельфах» (Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996. С. 71–96). Собственно говоря, толкование «EI» как «Ты еси» принадлежит Вяч. Иванову, который написал небольшую, но весьма содержательную статью под этим названием. По его мнению, «то, что есть религия воистину, родилось из “ты”, которое человек сказал в себе тому, кого ощутил внутри себя сущим, будь то временный гость или пребывающий владыка» (Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 92).
