уже дней его «итальянской» небритости. Вадиму нечем было их угостить. Он и сам не отказался бы сейчас от булки, но на последние деньги сделал выбор в пользу самого дешёвого пива. Потому что раскалывалась голова, и потому что без градуса уже долго не обходился ни один из его дней. И как же так вышло, что он сидит теперь здесь – одинокий и уставший от бесконечного цепляния за утратившую всякую цель жизнь?
Всё начиналось восемь лет назад превосходно. Хорошая работа с хорошей зарплатой, свадьба, покупка дома, рождение дочки… Казалось, что так всё и будет продолжаться дальше. Как в сказке. Чтобы жили-поживали, а потом даже умереть умудрились в один день. Но судьба распорядилась иначе. Сначала экономический кризис, потеря работы и болезнь дочери. Это поганое слово, которое приходилось произносить по сто раз на дню, но при этом так, чтобы дочка не могла услышать. Вадим ненавидел его. Даже теперь, вспоминая о тех временах, пронизанных бессилием и болью, он заменял это слово другим – говорил просто «болезнь» или «эта болезнь». Само собой, настал тот день, когда дочке пришлось узнать о своём недуге всю горькую правду. Она восприняла свой приговор мужественней, чем мама с папой. Её ещё можно было спасти. Если бы было достаточно денег. Если бы попался хороший доктор. Если бы оказались рядом более успешные в жизни друзья… Много «если», которые роились в голове и загоняли ещё глубже в угол. Необходимых денег не нашлось бы, даже если бы они продали с женой Наташей всё, что имели, включая и свой дом. Вадим пахал с утра до ночи, спал пару часов и снова уходил на работу, пытаясь вызволить семью из создавшейся ситуации. Но они с супругой успевали только погашать долги, копившиеся, как новогодний снег. Вся непосредственная забота о дочери легла на плечи Наташи. Это ей приходилось сидеть у её постели, ей приходилось держать её за руку и внушать надежду на лучший исход, и ей приходилось видеть, как угасают глаза её любимого чада. Душа Наташи наполнялась болью, наполнялась злостью на мир, на врачей, на Бога и даже на Вадима за то, что он всего этого не видел, хоть и старался, как никто другой, сделать невозможное.
В тот день, когда их девочка умерла, так и не проронив ни одной слезинки, Наташа стала совсем другим человеком. Будто и из неё ушла жизнь, оставив только раздражённую оболочку, безучастную отныне к чужой боли. Она сама сделалась комком боли, сгустком отчаяния, готовым в любую секунду взорваться и похоронить под собой всех, кому не посчастливилось оказаться рядом. Может быть, Вадиму было даже больней, чем супруге. Сколько всего он мог бы сделать для своей дочери, останься она жива. Но теперь не сделает. И эту нерастраченную любовь не на что было направить, и она, как опухоль, стала разъедать его изнутри, перерождаясь в ненависть к самому себе. При иных обстоятельствах он мог бы одарить ею Наташу, но та с большей охотой приняла бы в свой адрес проклятия и побои, но только не любовь. Любовь в их опустевшем и погруженном в темноту доме сделалась теперь неуместной, инородной и пугающей. Вадим ещё надеялся, что пройдёт какое-то время – и всё образуется. Но эта пустота, поселившаяся в их жилище и разделившая некогда влюблённых друг в друга людей, не наполнилась ничем даже спустя год. И со всею очевидностью стало понятно, что так оно отныне и будет. Навсегда. По инерции продолжая крутиться на двух работах, Вадим сделал наконец паузу, а потом уже не смог из неё выйти. Стал пить. Перестал возвращаться на ночь домой, предпочитая проводить свободное время с бомжами. В себя смог придти только через полгода. Собрал всю оставшуюся волю в кулак и вернулся домой. Однако дом оказался пуст. Походил по соседям, узнал, что Наташа уехала куда-то на север к своей двоюродной сестре, о существовании которой он даже не знал. На журнальном столике, покрытом толстым слоем пыли, он обнаружил документы о разводе. Пока все последние полгода он заливал своё горе водкой, обита́я в старом заброшенном особняке с такими же неудачниками, как сам, Наташа заочно с ним развелась. Вадим всё пытался отыскать какую-нибудь записку, где она объяснила бы свой поступок или хотя бы оставила новый адрес, но ничего так и не обнаружил. Попытался переночевать в доме, но в три часа ночи сбежал оттуда, обуреваемый страхами, болезненными воспоминаниями и галлюцинациями, в которых смешались щемящие образы прошлого и выворачивающий наизнанку ужас настоящего. Взял с собой кое-какие вещи, повесил ключ от входной двери на шею вместо креста и вернулся обратно в сырые подвалы особняка. И запил уже с остервенением, чтобы ни единый лучик воспоминаний о чём-то хорошем не смог проникнуть в его сердце…
Допив пиво, Вадим аккуратно положил пустую бутылку в пакет, где уже лежала другая подобная тара, найденная ещё утром в парке. Вынул из мятой пачки последнюю сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Он не сразу заметил, что метрах в пяти слева от лавочки стоит высокого роста мужчина и внимательно на него смотрит. Только когда тот заговорил, Вадим наконец обратил на него внимание.
– Вадим? – несколько неуверенно произнёс мужчина. – Ты?
Вадим вздрогнул. Посмотрел в сторону говорившего. Вгляделся в его лицо. Что-то зашевелилось в уме. Что-то из прошлой, давно позабытой жизни. Кажется… Да-да. Институт. Словно тысячу лет назад это было. Беспечное, бесшабашное время, почти как детство, только уже с иллюзиями того, что ты совсем
