тут спать, когда ты вечно мешаешь.
Надулась. Совсем маленькой девочкой стала, бросила в меня злую прозелень глаз – под кожей стало зудеть.
– Я опять во всём виновата, да?!
Свет заливался в окна, и было его так много, что хоть вычерпывай и выливай обратно на улицу. Подумаешь, если кому-то на голову попадёт – то ведь свет, не тьма. Деревья стояли голые, пристыженные, сквозь пальцы заглядывали в окна и видели меня в одной сорочке, босую, с щипцами в руках.
Я снова оглянулась. Она достала откуда-то яблоко и со снежным хрустом вгрызлась в него.
– Кончай фокусы, не время уже.
Устало улыбнуться зеркалу, чтобы не зарябило собственное лицо.
– Где Глаша? – И снова противнейший хруст яблока. – Ну, что опять не так?
Дверь всё-таки скрипнула, и я махнула ей рукой:
– Скройся, ну же!
Глаша вошла зареванная, вместо обычного выражения жаркой простой жизни – водянистые глаза без опоры. Я отложила щипцы.
– Что случилось?
Она покорно села в кресло, выпустила из рук пакет, из которого тут же выскочили яблоки. Разбежались по комнате, одно закатилось под кровать – поздороваться с пауками. От хруста свело челюсть и заломило в висках. Я погладила Глашу по плечам:
– Ну тише, тише, – сама глянула туда, где за свесившейся до пола простыней хрустело яблоко. – Тише, говорю же. Что случилось?
Тише-тише-тише. Заклинание, которое никогда не действовало.
Глаша заревела пуще прежнего, и я провела по её лбу кончиками пальцев. Яблоко выпало, хруст прекратился, где-то за окном охнуло, по пальцам пробежал холодок и тут же юркнул под рукав. Рыдания стихали, как грибной дождик.
– Что случилось? – на грани ласки спросила я. За спиной притихла, выпростала из-под кровати взгляд.
Икая, Глаша дрожащим голосом сказала:
– Соседка ваша, Маша… померла она.
Я отпрянула, бедром снесла с комода остывающие щипцы – те сначала прожгли сорочку и ужалили кожу, а потом булькнули в неловкой тазик с водой, подняв пар и зашипев так, что у меня разом пропали все мысли.
– Как? Ей же семнадцать лет всего…
Глаша снова заревела, но успокаивать её у меня не было сил. Я села на кровать.
– Она… – Глаша замахала руками, не то пытаясь справиться со слезами, не то отгоняя что-то от себя. – Она дьявола вызывала, а он её уби-и-ил!
Я поджала губы. Тень из угла насупилась, моей ноги коснулось дыхание.
Да-да, тише. Я знаю.
Встав, достала валерьянку. Накапала лошадиную долю Глаше, потом понюхала пузырёк, скривилась и спрятала от греха подальше.
– Как её дьявол убил?
– Г-говорят, – приступ икоты она спрятала в стакане, – говорят, крови много. Я не заходила, испугалась…
– Там что, дверь открыта? А полиция?
Глаша снова зарыдала, и я больше ничего не добилась. Шикнув под кровать и в угол, быстро натянула платье, зашнуровала (зачем, спрашивается, Глаша ходит, если я сама всё умею?), затянула волосы и накинула на голову шаль.
– Сиди здесь, – наказала ей. – Ничего не трогай, пыль не вытирай, книги не открывай.
– Да я читать не умею! – крикнула мне в спину Глаша, но я уже выбегала на улицу.
Окунулась в людей, чуть не задохнулась от неожиданности. Их было немного, но говорили они так, будто целый город зашёл на нашу улицу. При моем появлении расступились, замолкли. Я прошла до соседней двери в тишине и шагнула за порог.
Чёрный смрад окутал меня с головой.
Я схватилась за стену, медленно стекая в тёмный угол парадной. Смрад залился в лёгкие, как будто я нырнула на глубину и вдохнула воды. Остается только превратиться в русалку и сродниться с тиной. Бездумное, безвоздушное существование под присмотром морского царя. А когда я умру, меня похоронят в гробике из кувшинок и камышей.
Из глубины маленькой квартирки доносились мужские голоса. Один – подобострастный и зычный, в котором я сразу обнаружила нашего дворника Якова. Второй – с холодком. Отмахиваясь от смрада, я вошла в коридор и вцепилась в обрывок фразы дворника:
– У нас, знаете, по спиритаулам другая мамзель…
– Спасибо за комплимент, – прервала я его зычный бас, который наверняка было слышно с улицы. Яков не смутился, только склонил голову, молча приветствуя, а когда я прошла мимо, поспешно перекрестился. Соседи научились меня не бояться (да будь я хоть ведьмой, всё-таки своя), но прислуга чуралась меня, словно
