Матушка рассказывала мне их каждый вечер, и с той поры я всей душой полюбила Потомков. – Я запросто могла бы играть на сцене. По моим щекам потекли горячие слезы. – Как же ты можешь спрашивать почему? Как будто… как будто я лгунья. Ты на это намекаешь?
У Вафика задрожала нижняя губа. Он схватился за жидкую бородку и сунул под нос костяшки пальцев.
– Прошу прощения, султанша. Я никогда не подвергал сомнению твою веру.
– Ты смелее меня, Вафик. Ты открыт и настойчив, когда речь идет об истине. Но я была всего лишь маленькой девочкой. Такой тощей и больной, что едва не умерла. Старшие меня презирали. Я не могла настаивать на своей вере. Приходилось ее скрывать. Временами скрывать даже от себя самой.
– Понимаю, дорогая моя, понимаю. Я и сам не стал бы советовать тебе вести себя по-другому.
– Прости, что не была сильна. Прости.
Слезы намочили мой кафтан.
– Но ты была сильна, была. Ты несла истину в своем сердце. Сжимала эти пылающие угли, в точности как и я, только прятала их в рукаве.
Он опять сочинил слова за меня. Чудесно.
– Но ты все еще во мне сомневаешься?
Вафик поднес руку к эмблеме на своей шее: трон, поднятый над землей. Эмблема Философов. Значок погнулся так, что уже не исправить.
– После всего, что ты для нас сделала, да простит меня Лат за сомнения. Я буду на твоей стороне, Сира. Можешь на меня положиться.
Хотя в совет входило семь человек, только трое принимали решения. Йотриды из совета делали то, что скажет Пашанг. Силгизы – то, что скажет Гокберк. А я… Я делала то, что пожелаю.
Поэтому с Гокберком в пыльной и пустой приемной, ведущей в тронный зал, я встретилась с долей трепета. Как бы мне ни хотелось размозжить ему голову молотком, он служил противовесом Пашангу, фактически ставшему регентом. И они оба были мне нужны, чтобы поддерживать равновесие. До поры до времени.
– Кузина, – сказал он. Так он меня называл. И никогда при этом не улыбался. – Из всех членов твоей семьи я всегда молился только за тетю Хафсу. Она постоянно проклинала святых. Приезд твоей матери в добром здравии всех нас вдохновил.
Его глаза никогда не улыбались, а губы тем более. Даже самое изысканное вино не могло его развеселить. Гашиш, опиум, кат, сома, голубой лотос – что бы Гокберк ни заглатывал, он оставался все той же уродливой стеной. И в этой уродливой стене имелась уродливая трещина – боевой шрам на щеке, разделяющий бороду надвое и оставивший змеящуюся расщелину на месте уха. Он всегда оставался красным, как будто кровоточил.
– Помню, как мой отец брал тебя на охоту, когда твой наливался кумысом. Ты не молишься за него?
– Мой отец был неверующим. А твой – разочарованием. Как и твой брат.
Да уж, он не любитель сладких речей.
– А принесет ли пользу племени твое восхождение, Гокберк?
– Если не принесет, можешь первой нассать на мою могилу.
Его показная праведность сочеталась с грубым юмором, за который его так любили
