заикаясь, смутившись от чистого русского выговора немца, выкрикнул битюг с ефрейторской лычкой. – Жидовку споймали! Ховалась две недели…
Павел перевел глаза, – и неожиданно захолодел сердцем от прямого ненавидящего взгляда еврейки, прижимающей к груди ребенка.
– Кто она? Партизанка?
– Не могу знать! На допросе признается.
– Что за чушь? Я тебя спрашиваю: почему арестована?
– Лицо… еврейской нации, – часто моргая от растерянности, пробормотал ефрейтор. – Как же…
– Господин Шаганов, они действуют правильно, – стал объяснять Никитин, раздосадованный любопытством и придирками приезжего. – Приказано, и гестапо следит за этим, изолировать иудеев.
– А мой приказ будет короче! – жестко потребовал Павел, глянув на заместителя бургомистра вскользь, с тяжелым прищуром. – Освободить! И не трогать, пока не докажете вину… Вывели ее разутой, с ребенком. На глазах у казаков!
– Есть, герр лейтенант! – встряхнулся ефрейтор и козырнул.
Павел сделал несколько шагов вслед за Никитиным и вновь стал вполоборота к полицейским, наблюдая, как они прогоняют арестованную, растерявшуюся от такого везения. Наконец, еврейка зашлепала побелевшими, очевидно, отмороженными ногами по тротуару, затем побежала…
– Зря ты ее пожалел, – осторожно заметил Иванница, когда поджидали во дворе хозяина, загоняющего в конуру свою овчарку.
Павел ничего не ответил.
Необычайно отстраненно вел он себя и в застолье, хотя угощенья были царскими: борщ, затомленная с черносливом курятина, холодец, нарезка моченого арбуза, кадушечные, с укропом, помидоры и огурцы, розовеющие ломтики сала, – и все это под ледяной отстоянный первач!
Иванница держал себя с приличествующей оживленностью, провозглашая тосты за казачество, искоса поглядывая на Павла, пьющего столько, сколько наливали, и почти не закусывающего. Угрюмая раздражительность угадывалась в его жестах, выражении глаз. Павел несколько раз довольно резко спрашивал у Никитина, не пора ли в лагерь военнопленных. Меж тем Петр Петрович, захмелев, завел на пару с хозяйкой, дородной, черноволосой казачкой, хороводную песню «А мий милэнький варэничкив хочэ».
Наконец в дверь постучали. Хозяин отлучился и, вернувшись, объявил, что подводы подъехали. Шумно вышли. Неширокая улица искрилась в лучах предзакатного солнца. Припорошенные деревья отливали зеленоватым фарфором. Небо легко туманили трубные дымы. Ощущая проборчивый холод, Павел Тихонович вслед за Никитиным и сотником забрался в ездовую тачанку, кучеровал которой востроносенький парубок. На нем был ветхий, наверно, с дедова плеча, чекмень и валенки выше колен. Дождавшись команды «трогай», возница гикнул на каурого жеребца. Повозка на резиновом ходу бойко помчала по улице. Следом загрохотала телега одвуконь, в которой сидели мрачноглазый бородач в тулупе и казак средних лет в перешитой красноармейской
