сердцем, чего не скажешь о его зрении…
– Мы говорим о разных вещах, мсье Арден. Под словом порок я имею в виду зависимость от алкогольных напитков на почве депрессии. Он совершил самоубийство.
Вот теперь Франк будто бы выпал в осадок: Пьер и самоубийство? Чем глубже заходил разговор с доктором, тем абсурднее были сведения. У Франка сжались кулаки и заходили скулы, после услышанного он не мог сказать и полуслова, но его испепеляющий яростный взгляд стоил тысячи угрожающих слов. Доктор Боке снова ретировался назад…
– Мсье Арден, я понимаю, что подобные сведения о вашем друге для вас неприятны. Но это доподлинные официальные факты, к тому же – подтверждённые следствием. И если у вас есть сомнения по поводу беспристрастности правоохранительных органов, я устрою вам личную встречу с комиссаром Конте – дело велось под его суровым надзором и скрупулёзной тщательности. По моей просьбе он безоговорочно ознакомит вас со всеми заключениями судмедэкспертов.
Не сказав ни слова, Франк Арден покинул кабинет врача Антуана Боке, который был близким другом семьи погибшего Пьера. Проходя длинный коридор, перед глазами Франка пролетали пёстрой кинолентой воспоминания дружбы, длиною в жизнь. Зачем? Почему? Молодой, талантливый, к тому же – признанный обществом гений, его имя последнее время было везде на слуху. Вопросы нескончаемым потоком теребили сознание человека, так внезапно потерявшего лучшего друга.
Франк прекрасно знал Пьера. Алкоголик? Он никогда не нуждался в одурманивающих разум веществах на постоянной основе. Нет, не потому что он их презирал или сторонился. Он предпочитал принимать удары жизни на трезвую голову, и даже былой раз любил подбросить побольше брёвен в огонь, хоть и знал, что сам стоит в центре костра со связанными руками.
Таков был Пьер Фонтанель – отчаянный мятежник со склонностью к тщеславию. Франк хорошо запомнил вечер пятницы на площади Пигаль в Париже пятнадцать лет тому назад. Тогда Пьер получил первую премию признания: его искромётную заметку напечатали в Фигаро, причём на самой первой странице. Именно тогда ему поступило идеальное по всем меркам предложение работы – критиковать послевоенное искусство за весьма солидные деньги в журнале одного богача, англичанина по фамилии Сомерсби. А Франк в очередной раз завалил вступительный экзамен в Пантеоне Сорбонны – карьера адвоката снова ему не светит… Полу трезвые, полу пьяные, волочились они улицами старого Монмартра, пытаясь фальшиво перепеть нашумевший хит «La Mer» мсье Трене… И так брели они весенними улицами Парижа, вдоль набережной Сены, до самого Менильмонтана, где получили нагоняй от некой злой разбуженной мадам, под чьими окнами вскоре капитально завалились: Пьер тогда завис на ставне, а Франк улёгся под старую облупленную дверь консьержки. Зато к утру оба уже как по струнке стояли с плакатами на пикете площади Согласия. В понедельник, испивший до самого дна бокал тщеславия Пьер на награждении лучших авторов статей не принял награду и даже не пожал руки человека, который бы мог устроить ему сытую и лёгкую жизнь – руку англичанина Сомерсби. Но Пьеру никогда не было интересным то, что можно было так легко получить. И нет, он не упал в депрессию и не вошёл в синий туман: всего за месяц он написал великолепную книгу с хлёсткой, но чертовски грамотной критикой на работы послевоенных мастеров живописи, экземпляры которой в мах разлетелись по всей Франции и даже далеко за её пределами. Да, не смотря на угрозу Сомерсби о всеобщем презрении, его снова опубликовали…
Франк, несмотря на свой привлекательный и достаточно презентабельный вид, которым часто выигрывал на фоне друга, по внутренней составляющей сильно уступал Пьеру. Нет, Франк вовсе не был тихоней: харизматичный, наглый, но в тоже время не лишённый такта, при том совершенно ветренный и пытающийся всё время самоутвердиться, хотя низкой его самооценку точно назвать было нельзя. В то время, когда Пьер начинал набирать обороты как критик, на него самого обрушились град и стрелы. Некий юный художник, Дамиан Маню, которому пророчили головокружительный успех, после критики Пьером его работ, поджог свою мастерскую вместе с полотнами, после – свёл счёты с жизнью, прыгнув с Моста Искусств. Тогда Пьера осудили не только художники Салона Независимых, но и его коллеги – мастистые искусствоведы. Многие тогда согласились, что он и вправду перегнул палку в своих резких изречениях. «Жестокий судья, не имеющий права судить, должен быть наказан самым строжайшим образом, тем, что для людей искусства хуже смерти – забвением. А имя молодого гения, так рано угаснувшего, должно звучать вечно. И лишь в одном случае он будет прощён – если покажет, что может писать картины, которые затмят самих Великих» – сродни приговору звучало требование интеллигенции, напечатанное не только в газетах, но и развешанное буквально на каждом столбу Монмартра.
Капризная дама по имени Удача отвернулась от Пьера на пике его славы. Переехав в родовое поместье в пригороде Парижа – Пуасси, он провёл в нём почти три года, ни разу не переступив порог. Многие судачили, что он прячется от нападок общества и пьянствует втихомолку, и что от талантливого критика не осталось и следа – теперь он самый обычный деградирующий
