нием математики, которая даже в той малой степени, что меня интересовала, казалась мне чем-то сродни магии. Салли выиграла три почетных стипендии, удостоилась двух золотых медалей и экскурсии в Грецию с полной оплатой всех расходов. Еще до окончания учебы она опубликовала небольшую книжку по популярной математике, которая, как я поняла, принесла ей удивительную по меркам тех лет прибыль. Позже она редактировала несколько менее значительных латинских авторов, издававшихся настолько небольшими тиражами, что ничего, кроме внутреннего удовлетворения, принести ей они не могли.
Основы ее эрудиции почти наверняка были заложены еще в раннем детстве. Слышала, что ее отец, доктор Тесслер, некогда стал жертвой какой-то серьезной несправедливости – или полагал, что такое с ним произошло; я вполне была готова поверить соседской молве, утверждавшей, что он – затворник, никогда не выходящий из дома. Сама Салли однажды сказала мне, что она не только ничего не помнит о своей матери, но никогда не встречала никаких свидетельств или записей о ней. Говорили, что с самого начала Салли воспитывал один отец. Ходили слухи, что воспитание доктора Тесслера состояло из трех частей: чтение, тяжелая работа по дому и послушание. Я пришла к выводу, что он использовал последний элемент, чтобы усилить два первых: когда Салли не мыла пол или посуду, она штудировала Вергилия и Евклида. Даже тогда я подозревала, что способы, с помощью которых доктор изъявлял свою волю, не выдержали бы проверки со стороны родительского комитета. Но когда Салли впервые появилась в школе, оказалось, что за ее хрупкими плечами – солидный багаж знаний почти по каждому преподаваемому предмету, а также по некоторым, еще пока не преподававшимся.
Понятное дело, такая заучка не могла не вызвать немалое раздражение у наставниц. Она стабильно не дотягивала пару лет до среднего возраста своей группы, но на пару голов опережала сверстниц по части образованности. Она уважала мудрость своих учителей… но столь же почтительно замечала ее отсутствие. Однажды я попыталась выяснить, по какому же предмету доктор Тесслер получил свою академическую степень; ничего не вышло – но, конечно, в те времена от немца ожидалось, что он будет врачом.
Дело было в первой школе, которую посещала Салли. Я была ученицей того же класса, к коему она была первоначально приписана – но в котором задержалась менее чем на неделю, настолько ошеломляющим и затмевающим остальных учеников оказался объем ее знаний. В то время ей было тринадцать лет и пять месяцев; почти на год моложе меня. Надо сказать, что в конце семестра я тоже перешла в новый класс – и после этого придерживалась примерно того же академического курса, что и девчонка-вундеркинд. Возможно, я была ей до того очарована, что невольно тянулась за ней.
Ее волосы были удивительно красивыми – идеально светлые, блестящие, но коротко подстриженные и не уложенные каким-либо определенным образом, пребывающие в некотором беспорядке. У нее были темные глаза, бледная кожа, крупный выдающийся нос и пухлые губы. Кроме того, у нее была стройная, но не по годам развитая фигура – позже она даже напомнила мне Тессу из «Верной нимфы»[1]. Хорошо это или плохо, но школьной формы у нас не было, и Салли неизменно появлялась в темно-синем платье иностранного покроя и чрезвычайной простоты, которое тем не менее подчеркивало ее внешность. Вырастая, она появлялась словно в новых изданиях того же платья, новых и более крупного размера, как некоторые публикации.
Салли и в самом деле была красива; но вряд ли часто встретишь такую прекрасную девушку, которая совершенно и искренне не осознавала бы этот факт и его последствия. И, конечно же, небрежность во внешности и простая одежда добавляли ей очарования. Ее нрав казался мне до крайности добрым и беззаботным; даже в голосе ее находила отражение эта свойственная ей беспечность, будто заставляя ленно растягивать слова. Но тем не менее, казалось, Салли жила лишь для того, чтобы учиться. Я, будучи ее лучшей подругой, знала о ней прискорбно мало.
Казалось, у нее вообще не было карманных денег: поскольку это представляло собой социальный разрыв огромной величины, а мои родители были весьма щедры (и могли себе это позволить) – я регулярно делилась с ней. Она принимала мою помощь тепло и непринужденно – взамен часто даря небольшие книжки. Например, экземпляр «Фауста» Гете на языке оригинала, в странно выглядящем коричневом кожаном переплете; издание Петрония с выдающимися рисунками… Много позже, когда уже мне самой понадобились деньги, я без особой надежды отнесла «Фауста» в аукционный дом «Сотбис» – оказалось, что это заново переплетенное первоиздание.
Но именно разговор об иллюстрациях к «Сатирикону» Петрония – для девочки я прилично разбирала латынь, но меня на меня наводили уныние наклонное начертание букв и длинные «s»[2], – привел меня к открытию, что Салли знала о предмете этих иллюстраций больше, чем кто-либо из сверстниц. Несмотря на этот не по возрасту солидный багаж, она казалась (и тогда, и долгое время после) совершенно незаинтересованной в какой-либо личной жизни. Рассуждая на смелые темы, Салли будто говорила – в самой беспечной, умильной манере – о какой-то далекой-далекой
В древнеримских текстах использовались два знака для «s» – короткое и длинное; длинное «s» использовалось везде, кроме концов слов.
