заплесневелыми фолиантами, несколько потертых кресел, большой рабочий стол, заваленный бумагами, и койка, которая, как и кровать наверху, имела следы недавнего использования. Самыми странными вещами были маленькая пепельница рядом с кроватью, заваленная окурками, и пустая чашка из-под кофе. Я подняла подушку; белье Салли лежало под ней – не сложенное, а просто засунутое кое-как. Трудно было устоять перед неприятной мыслью, что сперва она спала в комнате наверху, а потом по каким-то причинам спустилась в эту комнату-пещеру, из которой, как она сама говорила, ее отец никогда не выходил.
Видит Бог, я руководствовалась больше воображением, чем доводами рассудка, когда предполагала, что доктор Тесслер в какой-то момент жизни обезумел, и это помещение ему заменило палату с мягкой обивкой стен. Казалось невероятным, что все детство Салли ее отец провел в своего рода заточении. Кроме того, комната ужасным образом напоминала склеп. Возможно, доктор возомнил себя кем-то из тех провидцев, которые посвящали себя размышлениям о Конце и окружали себя символами смертности, как Донн с его саваном? Трудно было представить Салли в этой же роли. Думаю, какое-то время я сопротивлялась осознанию мало-мальски правдоподобных сценариев, придавая серьезный вес всяким иным догадкам, лезущим мне в голову. Хорошо, если все-таки каземат, а не склеп и не место заточения, – значит, в этом доме есть от чего защищаться? Допустим. Вполне убедительно. Запертые двери, запустение верхнего этажа, странное поведение Салли – все это укладывается в картину. Я погасила тусклую лампочку, висящую на витом шнуре.
Запирая дверь библиотеки, я задавалась вопросами о неизвестных бедствиях, которые мог повлечь вчера мой несвоевременный уход отсюда. Я сделала несколько шагов обратно по коридору из библиотеки в гостиную, вся в своих мыслях, но при этом – настороже. Но мысли на поверку оказались неглубоки, а моя бдительность – недостаточна; ибо, когда я вернулась в гостиную при почти полностью исчезнувшем дневном свете, я увидела его и вся обмерла, не готовая к зрелищу.
Он явил себя на считанные секунды, как мимолетная вспышка. Он, похоже, с умыслом встал прямо у большого эркера, дающего какое-никакое освещение с улицы – точно хотел, чтобы я его видела. Он стоял вполоборота, так, чтобы лицо – кипенно-белое и усушенное, как у мумии, с проступающим сквозь кожу черепом, – все же различалось хотя бы отчасти; угадывалась и высокая линия тонких, как паутина, волос. Думаю, он был одет в черное – во что-то вроде фрака или сюртука. Единственное, что я разглядеть не смогла, – это, конечно, глаза. Излишне говорить, что он исчез почти сразу, как только я обратила на этот чуждый, слегка ссутуленный силуэт внимание; сразу – но все же почти, не в мгновение ока, оставив мне целую секунду, чтобы моргнуть. Первой моей мыслью было то, что мне явился сам доктор Тесслер – живой или мертвый, – но уже вскоре я сочла, что такого всяко не может быть.
В тот вечер я попыталась рассказать обо всем отцу. Я всегда считала его добрейшим из людей, но могучие волны
