, Евдокия Никифоровна называла это лунатизмом и просила у соседей сострадания к мальчику. Ведь они не раз говорили ей, что видят Захарку у себя дома: то под кроватью, то на половике в коридоре или перед дверью. «Батя контуженным пришёл с войны, немолод уже. Что ждать от мальца?» – шептались одни. Другие не соглашались: «Контуженный – не инвалид. Вон в органах внутренних дел работает. Не на побегушках, чай, начальство».
Так и взрослел Захар между двух лагерей: жалеющих и ругающих. Мать иногда расспрашивала сынка, почему он убегает ночью из дома. Мальчик отвечал, что не помнит. Но с семи лет стал понимать и бояться бесов: они мерещились ему ночью. И Захарка боялся – причём отчаянно. В малой комнатке он спал с раннего детства один. Отец не давал сыну сблизиться с матерью, отучал от её нежностей уже с трёх лет. Прийти ночью в комнату к родителям Захарка не мог – запрещали категорически. Он и сбегал единственным доступным способом, ведь дверь была закрыта на ключ, а тот хранился у отца. У соседей же ребёнка кошмары не мучили.
В школьные годы Захар оставался боязливым, и сверстники это чувствовали. Часто он оказывался жертвой более сильных мальчишек, которые, подбегая, кричали: «Намылим харю Захару» – и били в лицо или в грудь. Он считал, что его беды от этого имени, и глухо ненавидел родителей. Учился Захарка плохо, от чего мать только вздыхала и тайно молилась, а отец бил сына ремнём без пояснений.
Но все изменилось, когда отца осудили по уголовной статье. Мать и бабушки молчали, но Захар слышал, что болтали соседи. «За пристрастие к сугубой справедливости заслали Григория Ананьевича. Не поделил что-то с властями», – говорили одни. Но злые отвечали: «Не так всё. Скурвился фронтовик. Проворовался».
Слова и похуже слышал подросток, но вскоре перестал замечать кривотолки. Начались в его жизни перемены в связи с потерей отца: именно так Захарка расценил слова матери. Евдокия Никифоровна, жалея сына из-за побоев сверстников, вскоре привела его в Дом культуры – в секцию по борьбе и боксу. Нового Захара однокашники и парни постарше почувствовали уже через три месяца: походка, взгляд карих глаз, манеры изменились неузнаваемо. И, проверив для интереса свои догадки, напоролись на неведомые им раньше кулаки и силу воли. Постепенно подросток стал лучше учиться в школе, все его страхи рассеялись. Он впервые за свою школьную жизнь решил не стричься очень коротко, и дома мать-парикмахер делала ему красивую причёску. Теперь никто не мог покуситься на его каштановые волнистые волосы: ни облить, ни дёрнуть за них.
А через год Захара приметила одна из соседских девчонок: с улыбкой дерзко глядела на паренька. И ему тоже она нравилась, только робел, боясь подойти. Ходила, правда, девушка в другую школу: для инвалидов ума и тела, как называли взрослые люди то учебное заведение. Год за годом рождалось в этом регионе всё больше детей с тем или иным уродством, врождёнными заболеваниями. И даже дети-обрубки – без ног и рук. Казалось, вся совокупность вредного производства была здесь размещена, и злые языки болтали, что все беды от этого.
Вот в такой школе и училась Пелагея. Однако она тяготилась пребыванием среди одноклассников. Руки-ноги у неё были целы, говорила хорошо, не мычала, как некоторые в той школе. Единственный недостаток был у неё – замедленное мышление. Будто достигала её ушей фраза говорившего через полминуты, и думала она, что ответить на простые фразы, немалое время – от минуты до пяти.
Пелагея была старше Захара на два года и уже заглядывалась на парней в свои семнадцать. Они знали о её дефекте и норовили изнасиловать. Но она, девка отчаянная, билась, что мальчишка, иногда и нож показывала. Расцветала же не по годам – по месяцам.
– Знаешь, буду тебя защищать, – подошёл однажды весной подросток к девушке, встретив после уроков у школы для вспомогательного обучения. – А восемь классов скоро закончу, увезу тебя в другое место… Ведь не дадут тебе прохода. А этак кого пришибёшь – мать говорила, отправят тебя в колонию. А там – худо дело. Вся жизнь твоя молодая будет исковеркана.
Спустя пару минут Пелагея энергично кивнула, тряхнув природной кудрявой копной русых волос, в большей мере поняв многое из сказанного по добрым глазам подростка. Она широко улыбнулась Захару, обнажив белые ровные зубы.
– Пойдём к нам домой, – неожиданно властно попросил он. – Мама пригласила. Сегодня у меня день рождения.
Захар взял девушку за ладонь, и через несколько минут, идя с ним по улице, она произнесла:
– Я поняла: твой день рождения. Мама твоя зовёт меня.
Подросток, кивнув, промолчал. Апрель благоухал зелёной свежей листвой, высокой травой, одуванчиками, мать-и-мачехой, птицы весело щебетали, и школьники в своих думках незаметно пришли к дому, где в одной из квартир жил Захар с матерью. За праздничным столом Евдокия Никифоровна поспрашивала Пелагею на разные темы, да внезапно поняла, что говорить с десятиклассницей надо медленно, по одному короткому предложению, с паузами, и притом – громко.
– Если с чувством, с толком, с расстановкой,
