и только ей знакомая боль.
– Да. Простила, – тихо и твёрдо проговорила она.
Чувствуя негодование, перемешанное с дикой озлобленностью, сын измождено вздохнул.
– Разве он достоин?!
Она поднялась и, отряхнув руки, его обняла.
– И ты до сих пор любишь? – Не унимался он. – Но почему? – И пожалел, что спросил. По её щекам заскользил хрустальный звездопад.
– Астра, – едва слышно и неожиданно для себя вырвалось вслух с моих уст. Я вздрогнул, ибо хрустальный звездопад на её щеках напомнил мне о космической пыли…
– Они похожи на звёзды, – повторил я для себя и, закрыв глаза, отвернулся, намериваясь уйти.
Удаляясь от них, я слышал за спиной голос сына. Он не простил и никогда не простит мне эту формулу одиночества.
…Наверное, мама была сильней, чем её горькая скорбь по увядшим цветам, что теперь сухими останками крошатся в моих воспоминаниях. Он ушел, бросив нас. Бросил однажды и ту, с которой множил свои траекторные поездки во благо сохранения семейной массы, где отрицательный показатель вычитания его из семьи знаменовался ещё одной степенью любви. Отец не хотел решать уравнение своей регрессивной жизни. Оттого и метался по плоскости координат от условностей брака к бесконечной переменной сердечных пассий. Повседневно, везде и при любых обстоятельствах.
– Ты говорил, что я могу утишить её! – Почти падая на колени, взмолился я. Моя голова кружилась от таких внезапных изменений давления. Я чувствовал, как менялась плотность моего тела, а от сполохов света резало в глазах.
– Ты себе помочь не можешь, а ей тем более. – Провозгласил Малахий, расхаживая возле скамейки.
Я вопросительно посмотрел на него.
– Ты слышал мысли своего сына, потому что его разум был чист, в отличие от разума твоей жены. Она повержена горем и боль затмила её.
Я развёл руками.
– Можно подумать у меня одного рыльце в пушку? – И тут мои глаза округлились, ибо я увидел толпу. Площадь, как и тогда, кишела людьми. О, как же я был глуп, вообразив себе, что в кои-то веки угодил на великое торжество, в самый разгар костюмированной вечеринки! Разве я мог представить себе праздник дельцов, на позорном сборище заблудших душ, которые продают собственные воспоминания ради призрачного счастья?!
– Люди разных эпох, миров и верований, – отозвался Малахий. – И чем дольше ты здесь, чем больше хочется в себе заблуждаться.
Я обречённо взглянул на него.
– Да, да, – поглаживая подбородок начал он, – здесь ты предоставлен самому себе и книга прожитой жизни тебе в помощь. Поверь она у тебя не первая и не последняя.
– Пугает иногда то, что люди могут рассказать о тебе больше, чем ты сам, – покусывая губы, сознался я.
– Огонька не найдётся? – Раздался низкий голос и вслед за ним из-за спины Малахия вынырнул худощавый человек с жилистым
