и поступил в ГИТИС.
Он открыл мне Антониони, Феллини – мы смотрели их на вгиковских утренних просмотрах, в кинотеатрах такого не показывали. Увидели Бергмана, Андрона Кончаловского (жившего и снимавшего в ту пору в США и по этой причине в официальном прокате практически недоступного). Всё великое отечественное и зарубежное кино, к которому я прикоснулась, случилось с Андреем.
Что интересно – изначальное общее отношение к нему как к таланту по мере его постепенной миграции от театральной, академической манеры в сторону предельно естественной, современно-киношной, заметно менялось.
Звягинцев говорил: абсурд классической «театральности» состоит в том, что в реальной жизни обычные, нормальные люди свои чувства, как правило, скрывают. И если мы хотим, чтобы наше искусство походило на жизнь и отзывалось жизнью, то должны это учитывать. А в театре всё настроено на то, чтобы чувства выпятить, выкрутить на максимум, практически до лубка, в китч – так, как в жизни не бывает. И сам, разумеется, старался играть, творить именно так, ближе к жизни.
И это перестало нравиться педагогам. Они пренебрежительно называли его манеру «шептальным реализмом», говорили, что в театре это элементарно не звучит, что его не будут слышать в большом зале, что всегда нужно добавлять в речь и вообще в игру громкости. Так Андрей из признанного любимца и таланта постепенно превратился в выскочку, аутсайдера, отщепенца. Даже великий педагог Левертов, тогдашний преподаватель курса, стал к нему охладевать.
Изначально Андрей считал Левертова богом, а Левертов почитал за бога Андрея. Они обожали друг друга, Левертов хотел ставить на Звягинцева вампиловскую «Утиную охоту».
Они уже начали её репетировать, когда однажды Андрей на одном никак не дававшемся ему отрывке зашёл в творческий тупик и в сердцах сказал: всё, я отрывок бросаю. А Левертов этот вполне понятный, по-актёрски объяснимый эмоциональный жест ему почему-то не простил. Видимо, полагая, что говорить подобное педагогу, доверившему тебе роль Зилова, неприемлемо (этот персонаж в нашей театральной иерархии считается отечественным аналогом Гамлета).
Андрей тогда здорово разнервничался. Его партнёрша по спектаклю Анна Терехова (дочь Маргариты Тереховой) очень нравилась ему как женщина, и между ними возникла та химия, на которой можно построить отрывок. Но Аня ушла в декрет, и Андрею дали другую партнёршу, никак в этом смысле его не впечатлявшую.
Девушка действительно выглядела довольно странной. Актрисой она в итоге так и не стала: поступила в институт по блату благодаря папе-актёру. Вдохновиться там было решительно нечем, а просто «отрабатывать номер» Андрей не мог и не хотел, поэтому так и вышло. Это, если память не изменяет, происходило в конце третьего курса – к осени, на четвёртом, уже нужно брать дипломный спектакль.
Мы с Андреем поехали в Новосибирск, в гости к его маме. Там случилось замечательное приключение
