ик, под который так и тянуло пуститься в пляс:
"Все твои подруги – суки, часто ездят за границу.
Чтобы фоточки в Фейсбуке залепить, как говорится…"
Это Шнур, в своём неповторимом стиле, в очередной раз сыпал соль на раны гламурной богемы, обличая её пороки и ничтожество. Раньше меня это порядком веселило. Но сегодня почему-то не вызывало и тени улыбки.
Сквозь щель в двери просачивались обрывки разговора, отдающие затхлостью и фальшью. Будто две немолодые актрисы разыгрывали плохо отрепетированную сцену – некогда первая дива школы, а ныне спившаяся неудачница выпрашивает роль у бывшей соперницы, дослужившейся до главрежа провинциального театра.
– Тамарочка, солнышко, ты же знаешь, как оно всё обернулось, – глухо, чуть заплетающимся языком тянула мать. – Муж мой, Лешенька, ни в чём не виноват, подставили его, ироды. А я вот с Алиночкой осталась, ни кола ни двора. В ноги тебе кланяюсь – определи дочурку в выпускной, не дай пропасть!
Голос директрисы сочился отравленным мёдом:
– Что ж ты, Лерочка, милая, раньше о подруге не вспомнила? Двадцать лет как не было тебя, на смски не отвечала, звонки сбрасывала. Думала, верно, зазнавшаяся провинциалочка уже не ровня столичной штучке? Ничего, я не гордая. Пристрою твою девочку, куда денусь. Класс у нас… своеобразный, но до выпускного, глядишь, и доживёт.
Обе собеседницы захихикали, но веселья в этом смехе было не больше, чем тепла в осеннем ветре, сующем ледяные пальцы мне за шиворот. Я поёжилась и крепче стиснула лямку рюкзака. Жизнь моя летела под откос с такой же неумолимостью, с какой жухлые листья срывались с почерневших веток облетевших дубов во дворе.
Всего месяц назад у меня было всё: красавец-отец, преуспевающий бизнесмен, мать светская львица, огромная квартира в сталинском доме, престижная гимназия и будущее, расписанное до мелочей. А теперь – лишь груз семейного позора, нищета и неизвестность. И назойливый, неутихающий страх, что однажды тайна, что я берегу пуще жизни, вырвется на свободу.
Внезапно у меня за спиной что-то щёлкнуло и зашипело. Я резко обернулась – и оказалась нос к носу с рослым парнем в чёрной байкерской куртке. В зубах он зажимал дымящуюся сигарету, прищуренные, синие глаза цепко ощупывали моё лицо и фигуру. Он напоминал голодного волка, принюхивающегося к кроличьей норе. Или, скорее, матёрого арестанта, прикидывающего, на сколько сигарет потянет шмотьё новенького.
Я застыла, охваченная смесью липкого, первобытного ужаса. В школах, подобных этой, я ещё не бывала. Там, откуда я пришла, мальчики носили отглаженные брюки и говорили о курсах акций. Здесь же людям было явно плевать на приличия.
Незнакомец выпустил дым почти мне в лицо и процедил сквозь зубы:
– Чё, за снежинку, в наши джунгли занесло? Не боишься, что обезьянки тебя тут живьём сожрут?
Он кивнул на мои белые как снег волосы и бледную кожу. Привычная злость шевельнулась внутри. Я уже устала объяснять, что это не краска и не болезнь, а наследственная аномалия. Впрочем, правду о своей внешности я не рассказывала никому. И не собиралась. Даже этому смазливому наглецу.
Я вздёрнула подбородок и холодно улыбнулась. Мой взгляд, прозрачный и колючий, как ледяная крошка, уперся в переносицу собеседника.
– Тебе лучше знать повадки местной фауны. Сам-то давно с ветки слез? – я старалась, чтобы мой голос звучал насмешливо и холодно. Так учила меня мама – никогда не показывать страх.
Парень вытаращил глаза от изумления, явно потрясенный дерзостью "снежинки". А потом вдруг расхохотался, запрокинув голову. Белые зубы блеснули в свете коридорных ламп.
– Ни хрена себе! У нас, оказывается, не просто Снежинка новенькая, а Снежинка с характером! И откуда ж тебя, такую бойкую, к нам занесло? С Рублёвки, что ль, сбежала?
В его голосе звенел неприкрытый сарказм.
Я стиснула зубы, борясь с подступившей злостью. Выпрямилась и вскинула подбородок, глядя на наглеца в упор. Мой дед-фронтовик всегда учил: если тебя загнали в угол – бей первым.
– Не с Рублёвки, а с Патриарших. Меня Алина зовут. А ты у нас, видимо, местный шут? Сейчас ещё в колпаке появишься и на трубе заиграешь?
Повисла звенящая тишина. Парень замер, округлив глаза. Кажется, он не ожидал от "снежинки" такой отповеди. Несколько долгих секунд он сверлил меня недобрым прищуром, будто примериваясь – то ли дать сдачи, то ли снова расхохотаться. Но прежде чем я успела что-то сказать, парень бесцеремонно выдернул у меня из уха наушник. Из него доносился знакомый хрипловатый голос:
"…На фоне Эйфелевой башни с айфона селфи заебашим.
А нахуя ж ещё на наш вояж?.."
Незнакомец присвистнул и ухмыльнулся, снова обнажив крепкие белые зубы:
– Ленинград,
