открыл ее, сел за стол и положил шкатулку так, чтобы она была у него под рукой.
Через четверть часа четверо шотландских драбантов ввели Кмицица. Князь приказал солдатам выйти. Остался с Кмицицем один на один.
Казалось, ни кровинки не осталось в лице молодого рыцаря, так он был бледен; только глаза лихорадочно блестели, но внешне был он спокоен, смирен, а может, погружен в безысходное отчаяние.
Минуту оба молчали. Первым заговорил князь:
– Ты поклялся на распятии, что не покинешь меня!
– Я буду осужден на вечные муки, коли не исполню своего обета, буду осужден, коли исполню! – сказал Кмициц. – Мне все едино!
– Коль я на злое дело тебя подвигну, не ты будешь в ответе.
– Месяц назад грозили мне суд и кара за убийства… нынче, мнится мне, невинен я был тогда, как младенец!
– Прежде, нежели ты выйдешь из этого покоя, тебе будут прощены все твои старые вины, – проговорил князь. Внезапно переменив разговор, он спросил его мягко и просто: – А как, ты думаешь, должен был я поступить перед лицом двух врагов, стократ сильнейших, от которых я не мог защитить эту страну?
– Погибнуть! – жестко ответил Кмициц.
– Завидую вам, солдатам, которым так легко сбросить тяжкое бремя. Погибнуть! Кто глядел в глаза смерти и не боится ее, для того нет ничего проще. Никому из вас и на ум не придет, никто и помыслить не хочет о том, что, если я разожгу теперь пламя жестокой войны и погибну, не заключив договора, камня на камне не останется от всей этой страны. Избави Бог от такой беды, ибо тогда и на небе душа моя не нашла бы покоя. O, terque quaterque beati[45] те, кто может погибнуть! Ужели, мнишь ты, мне не в тягость жизнь, не жажду я вечного сна и покоя? Но надо выпить до дна кубок желчи и горечи. Надо спасать эту несчастную страну и ради спасения ее согнуться под новым бременем. Пусть завистники обвиняют меня в гордыне, пусть говорят, будто я изменяю отчизне, дабы вознестись самому, – Бог свидетель, Бог мне судья, жажду ли я возвышения, не отрекся ли бы я от своего замысла, когда бы все могло решиться иначе. Найдите же вы, отступившиеся от меня, средство спасения, укажите путь, вы, назвавшие меня изменником, и я еще сегодня порву этот документ и заставлю воспрянуть ото сна все хоругви, чтобы двинуть их на врага.
Кмициц молчал.
– Но почему ты молчишь? – возвысил голос Радзивилл. – Я ставлю тебя на мое место, ты великий гетман и воевода виленский, и не погибать – это дело немудрое, – но спасти отчизну ты должен: отвоевать захваченные воеводства, отомстить за Вильно, обращенное в пепел, защитить Жмудь от нашествия шведов, – нет, не Жмудь, всю Речь Посполитую, изгнать из ее пределов всех врагов!.. Сам-третей кинься на тысячи и не погибай, ибо тебе нельзя погибать, но спасай страну!
– Я не гетман и не воевода виленский, – ответил Кмициц, – не мое это дело. Но коли надо сам-третей кинуться на тысячи, я кинусь!
– Послушай, солдат: коль скоро не твое это дело – спасать страну, предоставь это мне и верь мне!
– Не могу! – стиснув зубы, ответил Кмициц.
Радзивилл
О, трижды и четырежды блаженны
