начал, показывая, что понимает любовную пытку, и спустя минуту спросил участливо:
– А не обетовал ли и ты, любезный сударь, целомудрие?
– Вопрос таковой бессмыслен, ибо если каждый подобные обеты давать станет, то genus humanum[28] исчезнуть обречен.
Дальнейший разговор был прерван приходом слуги, старого татарина с быстрыми черными глазами и сморщенным, как сушеное яблоко, лицом. Войдя, он бросил многозначительный взгляд на Скшетуского и спросил:
– Не надобно ли чего вашим милостям? Может, меду по чарке перед сном?
– Не надо.
Татарин приблизился к Скшетускому и шепнул:
– Я, господин, к вашей милости с поручением от княжны.
– Будь же мне Пандаром! – радостно воскликнул наместник. – Можешь говорить при этом кавалере, ибо я ему во всем открылся.
Татарин достал из рукава кусок ленты:
– Панна шлет его милости господину эту перевязь и передать велела, что любит всею душою.
Поручик схватил шарф, в восторге стал его целовать и прижимать к груди, а затем, несколько успокоившись, спросил:
– Что она тебе сказать велела?
– Что любит его милость господина всею душою.
– Держи же за это талер. Значит, сказала, что любит меня?
– Сказала.
– Держи еще талер. Да благословит ее Господь, ибо и она мне самая разлюбезная. Передай же… или нет, погоди: я ей напишу; принеси-ка чернил, перьев да бумаги.
– Чего? – спросил татарин.
– Чернил, перьев и бумаги.
– Такого у нас в дому не держат. При князе Василе имелось; потом тоже, когда молодые князья грамоте у чернеца учились; да только давно уж это было.
Пан Скшетуский щелкнул пальцами:
– Дражайший Подбипятка, нету ли у тебя, ваша милость, чернил и перьев?
Литвин развел руками и вознес очи к потолку.
– Тьфу, черт побери! – сказал поручик. – Что же делать?
Татарин меж тем присел на корточки у огня.
– Зачем писать? – сказал он, шевеля угли. – Панна спать пошла. А что написать хотел, то завтра и сказать можно.
– Если так, что ж! Верный ты, как я погляжу, слуга княжне. Возьми же и третий талер. Давно служишь?
– Эге! Сорок лет будет, как князь Василь меня ясырем взял; и с того времени служил я ему верно, а когда ночью уезжал он неведомо куда, то дитя Константину оставил, а мне сказал: «Чехла! И ты девочку не оставь. Береги ее пуще глаза». Лаха иль алла!
– Так ты и поступаешь?
– Так и поступаю; в оба гляжу.
– Расскажи, чего видишь. Как здесь княжне живется?
– Недоброе тут задумали, Богуну ее хотят отдать, псу проклятому.
– Эй! Не бывать этому! Найдутся заступники!
– Дай-то бог! – сказал старик, раскидывая
Род человеческий
