Не сел же по своим делам, а потом помер. Кто в крапиву-то ходит?
И там была кровь. Уже тёмная, запёкшаяся…
Паша ударил себя по лицу и с силой потёр глаза. Хватит! Хватит об этом думать и вспоминать! Сколько можно видеть эту картинку?
Доколе?
Снаружи заухал филин, Паша шмыгнул и сжался. От дома до леса было километра два, но ему казалось, что он сидит среди ясеней и сосен. Но не этих, не деревенских, а тех, что окружали неожиданную находку. Тех, что он знал с малого детства. Среди них он жарил с друзьями отца шашлыки, шкодил со своими и разводил костры. Как-то увидел крота, навеки застывшего, наполовину высунувшись из норки. А потом ещё и ежа, от которого остались одни только иголки… Да что не так с этим лесом?!
Лампочка в правом плафоне замигала и быстро потухла. Паша перестал дышать. Только бы вторая не гасла. Только не она. Мгновения разрастались в минуты, ничего не происходило. Паша тяжело выдохнул и глубоко-глубоко вдохнул. Из соседней комнаты раздался храп отца. Вот бы, как в детстве, притулиться у него под боком…
Наутро бабушка налила всем горячий чай с малиновым вареньем. Успела испечь пирожков. И с капустой, и с рисом с яичком, и с джемом. Разве что с мясом не было – дорого. А запах! Одним только им можно было наесться. Жаркий, плотный, поджаристый.
На добротном дубовом столе высился самовар, чистенький и блестящий, несмотря на прожитые годы. От печки шёл утихающий жар – ночи холодные, да и завтрак в печи приготовить куда сподручней, чем на электроплитке. Ну разве ж это завтрак – яичница? А вот пирожки!
Отец смачно уплетал один за другим и украдкой поглядывал на сына. Тот мусолил пирог, который обычно у него и секунды не удерживался. Что в деревне-то делать? Пирожки есть, да на речку мотаться.
– Ну ты как, пацан?
– Я? – Паша встрепенулся, выпрямился. – Всё путём, – будто бы улыбнулся. Шмыгнул.
– А чё не ешь-то?
– А… да я ем– ем, – сунул чуть ли не весь пирожок и не заметил, как проглотил. Даже не понял, какая начинка.
Зоя Захаровна оперлась мощным бедром, обтянутым цветастым платьем-халатом, на низеньким подоконник. Откусила пирог с джемом.
– Распоходилось-то как, – крошки так и сыпались из щербатого рта. – О, Нинка! Нин! – распахнула окно, закричала. – Вы тута ешите, а я ко Нинке-то сбехаю, – и вышла.
Паша снова шмыгнул, глядя ей вслед, и незаметно для себя съел ещё два пирожка.
Ели молча. Впрочем, как обычно. Отец никогда разговорчивым не был. Паша тоже после смерти матери стал помалкивать. И шмыгать.
Разве что с друзьями язык развязывался, будто, выходя из дома, он вылезал из молчаливой своей скорлупы и превращался в того самого Пашу, с которым мама водила беседы и смеялась над любыми его хохмами. Ему было тогда всего восемь. Он помнил, как узнал о том, что мамы не стало.
Звонкий дребезжащий дверной звонок отвлёк его от домашки по математике.
