никто.
Однако кроме похоти имелись у него и другие мании. А вот их утолить уже было нечем, они не оставляли его, охватывали все крепче, делали все более могучим и свободным, ибо душа, если она и была у него, не имела уже доступа к телу. Впервые он понял, что это за предприятие такое – душа и сколько сил отнимает она у человека. Он вдруг осознал, как бесконечно можно возвыситься над всем родом людским – только держи душу подальше от себя, а лучше – и вовсе от нее избавься.
Но перед тем, как решиться на такое, надо было понять кое-что. Если душа забирает столько сил, то для чего ей эти силы? Неужели для того только, чтобы в миг тяжелый, страшный, пожертвовать собой – ради любви, отечества, наконец, за други своя?
Не может быть, чтоб так просто, думал он, наверняка была там еще какая-то тайна, была, но не давалась в руки…
Он гнал от себя эти мысли, без них было легче, головокружительнее. Свобода его теперь выражалась не только во внутреннем опьянении, он переродился и физически. Слух базилевса, обоняние и зрение обострились необыкновенно. Он улавливал запахи цветущего сада через наглухо закрытое окно, слышал мертвую мышь в дальнем конце дворца, любой предмет, однажды увиденный, оставлял на сетчатке и в памяти вечный отпечаток – крепче, чем на кинопленке и уж подавно крепче, чем на винчестере.
А еще он мог без вреда для здоровья прыгнуть с третьего этажа, мог карабкаться на голую стену, цепляясь одними пальцами, мог легким движением сломать человеку руку, ногу, другую ногу – все, до чего дотянется, мог бежать километр за километром, даже не запыхавшись. Еще чуть-чуть – и он преодолел бы земное притяжение, он взлетел бы, он чувствовал это ясно, как никогда…
Но, однако, не взлетел, не случилось. Хватило ума в последний миг остановиться.
Хладная сила претворяла его тело в могущественный и непобедимый снаряд, но пьянила и помрачала сознание. В минуты просветления его обуревал страх. Ясно было, что однажды он не вернется назад из этого опьянения, из черно-красной пустоты, не взглянет взглядом теплым, живым, человеческим. Как-то раз после очередного эксцесса он вдруг увидел свое будущее необыкновенно отчетливо – это был лик смерти, жадной, яростной. Уже он сам должен был стать смертью и выйти в мир собирать страшную жатву.
И тогда он содрогнулся. Он всегда гордился своей холодностью, свободой от человеческих слабостей, таких как любовь, привязанность, сострадание, потребность в заботе. Он считал себя сверхчеловеком, рожденным для особой миссии. Но тут вдруг понял, что человеческого в нем было гораздо больше, чем он думал. И человеческое это боролось сейчас, сопротивлялось, не хотело уходить, погибать, и борьба эта приносила ему невыразимые мучения.
Базилевс понял, что надо решаться. Прямо сейчас, не откладывая на завтра. Триумвиры наверняка знали, что с ним происходит – иначе разве стали бы они терпеть его дикости?
Однажды вечером, когда варан перестал буравить его глазами и тихо прилег в углу своего аквариума, базилевс вызвал
