(задумчиво). Да, завещание. Пожалуй, придется. Тут ты прав… (Вздохнув). Ну, словом, приснился мне сегодня мой Дон Гуан.
НИКИТА. Это развратник испанский?
ПУШКИН. Сразу и развратник… Может, он – просто светский, веселый человек.
НИКИТА. Чужих жен еть – вот все его веселье.
ПУШКИН. Тоже правда. Но сейчас не это неважно. Важно, что приснился он мне.
НИКИТА. В каком виде – вот что важно?
ПУШКИН. Весь был как будто в тумане, глядел необыкновенно печально.
НИКИТА (перебивая). Если в тумане, это хорошо. Это к вёдру. Урожай будет хороший.
ПУШКИН. Я стоял перед ним недвижим, а он смотрел на меня как бы снизу. И я его видел насквозь, и он меня. И, знаешь, он не просто смотрел. Он понимал, какая между нами связь. Он сознавал, что я ему автор. И говорил мне что-то, а я не слышал. Но по лицу было ясно, что говорит вещи горькие, недобрые.
НИКИТА. Ишь ты, еще и бунтует. С бунтовщиками нам не с руки дружбу водить.
ПУШКИН (перебивая). Послушай, Никита, ты же читал «Каменного гостя». Скажи, разве я плохо написал Дон Гуана?
НИКИТА. Замечательно хорошо написали, барин. Особливо, как его там этот командор за душу хватает – и жмет, и жмет… Тяжела ты, шапка Мономаха!
ПУШКИН. Да не шапка – десница.
НИКИТА. И десница тоже…
Пауза.
ПУШКИН (понизив голос). Я тебе, Никита, сейчас страшное скажу. Но ты – никому…
НИКИТА. Могила, ваша милость!
ПУШКИН (оглянувшись по сторонам). Я этого не писал!
НИКИТА. Чего?
ПУШКИН. Вот этого, про десницу.
НИКИТА. Как – не писали? Своими глазами помню. Вот же, поглядите. (Берет рукопись «Каменного гостя», перелистывает). «Вот она… о, тяжело пожатье каменной его десницы! Оставь меня, пусти – пусти мне руку… Я гибну – кончено – о Дона Анна!» Очень душевно написано, барин, прямо до печенок пробирает. Вот, дескать, так со всеми будет, кто на сторону гуляет от законной жены…
ПУШКИН (отнимает рукопись, с досадой). Говорю тебе: не писал. У меня был совсем другой конец. Я потому так и не издал «Каменного гостя», до сих пор лежит тут в рукописи.
НИКИТА. Откуда же оно взялось – то, чего не писали?
ПУШКИН. Я пьесу когда закончил, отдал рукопись переписчику – перебелить. Он на следующий день приносит – а там совсем новый конец.
НИКИТА. Ишь ты!
ПУШКИН. И ведь я отлично помню, что не мое. Стали разбираться – что да как. Он божится, что все в точности перебелил. Говорил, правда, что конец как бы другой рукой был написан.
НИКИТА. Ну, велика беда. Вы бы взяли, да и прописали по старому.
ПУШКИН. Не могу. Веришь, не помню, что у меня там раньше было. Как отрезало.
НИКИТА. А по черновику?
ПУШКИН. Пропал черновик.
НИКИТА. То ись как?
ПУШКИН. Исчез, растворился.
