еще витали по углам,
где две железные кровати,
дубовый стол, диван, комод
да накрахмаленная скатерть
живописали наш комфорт,
где на единственном окошке
стояли празднично цветы,
где слаще жареной картошки
на свете не было еды,
где с прошлой елки на полатях
игрушки ждали новый срок,
а мама бархатное платье
до лучших дней хранила впрок,
где по утрам топили печку
и где невиданной красы
терзали маятником вечность
в углу трофейные часы…
Туда, годами путь отмеряв,
я возвращаюсь, я бегу…
Чужая женщина за дверью
спросила строго: – Вы к кому?
Засекреченные новости
Из Москвы в Бобруйск тетя Софа приезжала раз в год всегда в одно и тоже время – в первых числах августа. Как только приходила заветная телеграмма с указанием номера поезда, вагона и на всякий случай – места, где располагалась она и два ее необъятных чемодана, в Бобруйске начиналось что-то невообразимое. Из дома в дом передавалось заветное – едет! И это «едет» было как сигнал горниста ко всеобщей мобилизации для всех тех, кто знал и любил тетю Софу.
Дома, в которых она могла появиться, подвергались тщательной уборке. Красили заборы, выбивали ковры, стирали и перестирывали скатерти. А полы! О, полы – это была особая песня! Полы мыли специальной водой, в которой растворяли кусочки земляничного мыла – все знали, что тете Софе очень нравился этот запах.
И, конечно, продукты. Счастливчики, которые получали право устраивать в ее честь званые обеды, в панике носились по колхозному рынку, требуя у продавцов раскрыть всю подноготную того, что желали приобрести. Испуганные продавцы, завидев их, пытались скрыться, убегали в соседние павильоны или прятались за газетные киоски, но их настигали, отрезали пути к отступлению и выясняли, наконец, как звали корову, из молока которой готовился любимый тетей Софой клинковый сыр.
Вообще-то перечень продуктов, входящий в ее, выражаясь по-современному, шорт-лист знали наизусть и иногда даже хвастались этим знанием друг перед другом. Творог должен был стелиться пластами, сметана – ласкать язык, яблоки – хрустеть на зубах, груши – радовать бархатистой мягкостью, черешня – отливать глубоким темным цветом, название которому в Бобруйске, как ни бились, придумать так и не смогли.
А мясо! Если бы доблестные сотрудники правоохранительных органов вели в эти дни статистику хищений социалистической собственности и, скажем, строили на основании полученных данных соответствующий график, то к моменту приезда тети Софы график выгибался бы как горб у верблюда, достигшего высшей стадии половой зрелости. А если бы они полюбопытствовали, около какого места мог находиться этот гипотетический верблюд, то выяснилось бы, что привязан он аккурат у проходной бобруйского мясокомбината. Но доблестные стражи порядка сохраняли завидное хладнокровие и правильно делали. Для местных Шерлок Холмсов все равно осталось бы неразрешимой загадкой, как мимо опытных вахтеров можно было пронести объемистые пласты нежнейшей без единой прожилки вырезки, а также свежие и еще теплые телячьи языки. Дефицитный продукт словно растворялся в воздухе, исчезал из всех конторских и бухгалтерских книг, чтобы потом неведомым образом материализоваться среди горячего пара и дразнящих запахов какой-нибудь кухни. И все в честь тети Софы! В честь ее приезда! И во славу ее!
Словом, практически весь Бобруйск был задействован в подготовке торжественного приема.
И, наконец, этот день наступал. Не было тогда, увы, красной дорожки, которую можно было бы расстелить от дверей вокзала до ступенек вагона, указанного в телеграмме. Не было и оркестра, который играл бы торжественное «Семь сорок». В смете железнодорожной станции «Бобруйск» статья расходов ни на красную дорожку, ни на оркестр не предусматривалась. Да это было и неважно. Какая дорожка, если толпа встречающих готова была на руках вынести тетю Софу из вагона, доставить ее в здание вокзала и устроить небольшой митинг в той его части, где около развесистого фикуса стояла гипсовая скамейка, на которой гипсовый Ленин, закинув ногу за ногу, внимательно слушал то, что внушал наклонившись к нему гипсовый Сталин. Бобруйчане очень любили эту скульптурную группу. Им казалось, что товарищ Сталин выговаривает вождю мирового пролетариата за то, что он так и не удосужился посетить их замечательный город, начальство которого ради такого случая с радостью расстреляло бы всех гражданок по фамилии Каплан, среди которых шесть
