style="font-size:15px;"> – А это что?! – Комендант ущипнул Ольгу за ухо. – Как блестит!
– Это мои серьги. Мне их подарила мама на день рожденья.
– Серьги! – Дернул злым голодным ртом. – Счастье ваше, что вышел декрет, и там черным по белому… что бывшие имеют право оставить себе только те драгоценности, что – на них самих! Все остальное, слышите, все вы обязаны сдать! Революционному правительству!
– Я вас слышу. Не кричите.
Ольга брезгливо морщилась.
– Ты! Не морщься! Будто я прокаженный какой! С тобой разговаривает революционный комендант! – Авдеев хотел толкнуть Ольгу кулаком в плечо – и не толкнул. Его остановили горящие двумя свечами глаза этой оторвы, младшей. – Молчать! Развяжи баул!
– Вы не имеете права говорить мне «ты», – сказала Ольга.
Ее улыбка была для Авдеева хуже пытки.
Он заорал надсадно:
– Как хочу, так и говорю! Здесь командую я!
Татьяна, прижимая к груди собаку, быстро развязала баул.
– Вот, смотрите.
Авдеев наклонился, поковырялся в вещах.
– Одни тряпки, в бога-душу.
Разогнулся. Охнул: болела спина.
Окинул взглядом Татьяну и ухватил клещами пальцев ее жемчужное, на высокой шее, ожерелье с золотым крестиком.
– Счастье твое, что этот декрет… богачки, стервы!
– Как вы изволили назвать мою сестру?
Алексей шагнул вперед и прожигал глазами Авдеева. У Авдеева сильно, до малинового цвета, закраснелось лицо; Татьяна испугалась – не хватит ли коменданта сейчас удар.
– А ты – смолкни, щенок! Тебе слова тут никто не давал!
Алексей выпрямился и сдвинул каблуки.
– Я вас – вызываю!
Авдеев с минуту молчал, расширяя глаза. Белесые его ресницы изумленно подрагивали. Потом стал хохотать, этот хохот походил на бульканье супа в огромном котле.
– Ты?! Меня?! – Хохотал, кулаком тер глаза. – Лучше сумку открой! Вон ту! И вещички показывай!
– Я открою, – сказала Татьяна, опустила собаку на пол и щелкнула замком сумки.
Она все делала быстро и четко. У нее были очень ловкие, подвижные руки. Авдеев вспомнил: во время войны в газетах печатали, что великие княжны работают сестрами милосердия в госпиталях. Да, эта – может, сестрой. И хирургиней может стать; если, конечно, поучится.
– А на рояли – играешь? – неожиданно спросил, на быстрые и нежные пальцы глядя.
Татьяна разворачивала бархатный кафтан с длинными, обшитыми золотой бахромой рукавами. Блеснул шелк подкладки.
– Играю, – растерянно сказала она.
– А! Это вот здорово. У нас тут есть рояль. Правда, расстроенная. Не настраивали давно. Но звуки, ха, ха, издает. Увешались камешками-то! Хитрованки! – Глядел на Татьянины браслеты, усыпанные росой мелких бриллиантов; крупный, с перепелиное
