ть, не вещий, а пустой и обманный?.. Не знаю… Но что-то настойчиво толкает мою руку, запиши, запиши! Чтобы не пропало, не рассеялось…
I
На истоке жестокого века шестнадцатого, – впрочем, возможно, уже начинался кровавый семнадцатый, – погожим летним днем собирая землянику в бору пана Щенсного, крестьянка означенного пана, семнадцатилетняя Настя Мандрыка, услышала тихий стон. Недолго поискав, обрела Настя под корявым столетним дубом, в гуще крапивы, израненного молодого казака.
Сперва хотела она закричать во всю глотку и броситься в село за подмогой, но ладонью рот себе зажала, сообразив, что после недавних боёв между шляхетским войском и бунтарями из числа реестровых[1] – раненый казак случайно в лесу не возьмётся. Дознавшись про Настину находку, мог пан Щенсный своею волей посадить парня на кол либо отправить в город, к судьям немилостивым. Поэтому девушка стала молча рассматривать беднягу, прикидывая, как бы ему помочь.
Видимо, казак немало прополз от того места, где принял раны. Трава была примята полосою, словно по ней куль тащили, и часто закапана кровью. Боль и жара измучили раненого, губы его спеклись, лицо скрывала маска из пыли, замешанной на поту. Увидела зоркая Настя и то, что изодранный синий жупан казака сшит из дорогого сукна, персидская сабля осыпана ясными каменьями, а зеленого сафьяна сапоги не стыдно бы и магнату надеть в праздник…
Взвалить парня на плечи не удалось; волочить, взяв под мышки, было тяжело и неловко. Поразмыслив немного, Настя лишь дотянула его до ближайших кустов лесного ореха, где и спрятала. А тогда уже со всех ног пустилась домой, за отцом.
Вдовый Степан Мандрыка, на редкость подвижный и дюжий для своих шестидесяти пяти (Настя была младшая, два сына сгинули в крымском полоне), без лишних слов запряг Гнедка и поехал за раненым. На телеге, под соломою, обессилевший казак был тайно привезен в Степанову хату…
Вечерело. Завесив окна, при свете лучины Мандрыка, слывший ведуном и лекарем, раздел раненого догола. Настя было отвернулась, но отец заставил смотреть и помогать:
– Учись! Я помру, тебе людей пользовать.
Поджарое бледно-смуглое тело казака было перекрещено по груди и плечу двумя порубами, кровь толчками выплёскивалась из них. Степан бормотал, склоняясь над ужасными ранами и поводя рукою:
– Рубили не больно, кололи не колко; кровь алая руда, сукровичная, остановись, не иди, а будь в рабе Божием, имени не знаю, и теки по жилочкам, куда надобно и как надобно; а на волюшке тебе делать нечего, попадёшь ты на сырую землю и пропадёшь пропадом. Говорю, руда красная, сукровичная, не теки куда не надобно, а теки, где тебе назначено, и будет тебе хорошо, хорошо, а рабу Божьему, имени не знаю, легко, легко! Остановись же, руда алая, я велю тебе, и ты слушайся; речь сильна моя и крепка она, аки камень адамас! Остановись, остановись, остановись!..
Обильный пот выступил на лбу Степана… То ли усмирённая целебными токами от пальцев лекаря, то ли ловко пережатая в знаемых стариком подкожных руслах, или впрямь заговорённая-заклятая, густела, успокаивалась «руда». Но много ещё бессонных часов провели Степан с дочерью над полатями, где уложен был раненый, ловя каждый стон его, каждый рывок метавшегося тела… Пошли в ход свежие листья девясила, масло на цветах зверобоя, сок тысячелистника… а под утро, когда совсем жалобно закричал пришедший в сознание казак, знахарь дал ему настоя белены.
Трепет пробежал по лицу, дрогнули губы под чёрными тонкими усами, задёргались веки, и раненый открыл глаза. Солнце за подслеповатым окошком падало в лес; последний нестерпимый отблеск плавленой меди растревожил и пробудил казака.
Едва повернул он шею, огляделся. Жилище Степана внушало покой – чистое, со скромной нарядностью образов в красном углу, и расписной скрыни, и шитой скатерти на дубовом столе. О знахарстве хозяина говорило множество сухих трав, подвешенных к потолочному брусу; девичью руку открывали тонкие узоры на челе печи.
Отворилась дверь комнаты, и раненый увидел юную хозяйку. Круглолицая, свежая, точно яблоко, вошла она, взволнованно дыша и опустив ресницы, с горшком и мискою в руках.
Расставив на столе нехитрый ужин, девушка присела на лаву и сказала с напускной «взрослой» серьёзностью:
– Ну, здравствуй! Хорошо ли спал, хлопче?
– Хорошо, сестрица. Но проснуться было ещё лучше! – ответил казак с таким выражением, что хозяйка залилась яблочным румянцем.
Впрочем, оправилась она быстро, а тогда спросила строже прежнего:
– Как тебя кличут? Я – Настя…
– Славное имя, – улыбнулся раненый. – А я во святом крещении наречён Георгием, но обычно зовусь Еврасем.
– Еврась… – повторила девушка, зачарованно блеснув синими глазами. И тут же вскочила, захлопотала, помогла казаку сесть повыше,
Р е е с т р о в ы е казаки – часть украинских казаков, в XVI–XVII вв. принятая на службу польским правительством и занесённая в особый список – реестр.
