иц теперь мало. Дал просто так. Может, и была причина, но я не знал. А скорее, так и не было. Всякий раз иметь причину, чтобы дать в морду – расточительство какое-то. Не надо расточительства – надо давать в морду, да и делу конец! Да.
Лучше не рассуждать.
Хотел перейти улицу, но был слишком близко от этих – от дающего в морду и получающего. Оттого не решился. Потоптался, прошёл немного вперёд, оглянулся, снова прошёл вперёд, кашлянул, остановился.
Один прополз на коленях по брусчатке, выплюнул кровь, хотел было встать и тут получил ботинком в бок. В правый.
Я тоже схватился за бок, суетливо, испуганно. И сразу же вспомнил. Нет, не вспомнил: что-то почувствовал. Мне не следует чувствовать. Стоявший на ногах торжествовал. А тут и трамвай. Он тоже не дал перейти улицу. Я смутился ещё больше. Чего, казалось бы, смущаться трамвая? Он – невозмутимый, гремящий колёсами, блистающий стеклом, лоснящийся эмалью. Слово такое – эмаль. Едва вспомнил.
Думаю всегда медленно. Медленно и неверно.
От слов иногда просто ужас какой-то!
И ещё баба была. Голосить стала: «Митя! Митенька! Ты ошибся!» А кто из них Митя – чёрт его знает. Может, и никто. А чего было тогда голосить?!
Почему я здесь? Как я сюда втемяшился? Прямо посреди улицы с двумя дерущимися, с голосящей не к месту бабой и ещё с этим гнусным тёмным трамваем, который и вовсе уж спутал картину, прежде и так не слишком внятную.
Грязь, стены домов, отбитая штукатурка. Потосковал. Тосковать я умею. И ещё железную дорогу люблю. Но здесь её нет.
И другой трамвай прогромыхал. За ним собака бежала. Тут я дорогу и перешёл. На собаку посмотрел и перешёл. Собаки дорогу переходить умеют. Те из них, что поумнее. Другие прямо под колёса лезут. Не понимают.
На другой стороне школа была. Как раз из неё выходили уроды, йогуртовые уроды. Школьники, в смысле. Тоже – слово такое. Штук пять или девятнадцать. Точно не знаю. Хотя до пяти я считаю хорошо. И даже до пятидесяти могу. Но не так быстро.
Уроды же теперь – прямо домой. Обедать, делать уроки. Потом матери с работ своих придут. И с уродами станут говорить о чём-то плёвом, пустом, несуразном. Откуда я знаю? Сам не знаю, откуда знаю. Может, просто знал раньше, а теперь вспомнил.
А отцов у них может и не быть. Это не важно. Отцы иногда даже мешают.
За школой дом в три этажа, дрянной дом, хотя и кирпичный, смотреть не хочется. За этим домом ещё такой же. От следующего так и вовсе воротит. А потом – забор, ворота и двор. Голые, подлые тополя, грузовая машина без колёс, на подставках, ржавая, заброшенная, всякий мусор и хлам. Предприятие… кажется, так это у них называется.
Может, я – инопланетянин?
Заприметил, что вахтёрша за стеклом наливала в кружку кипяток из электрического чайника, и проскользнул через приоткрытые ворота.
Стал слоняться по двору. Зачем мне их предприятие? Мне не нужно никаких предприятий.
Старикашка махал метлой. Заметил меня, остановился, слазил в карман за папиросой.
Я тоже остановился. На него не смотрел.
– И я умею метлой махать, – сказал я.
– Я б тебе двор мести не доверил.
– Я и не прошусь.
– Иди отсюда!
– Я так просто.
– Больной какой-нибудь?
– Почему больной?
– Вид, как у больного.
– Мало ли, что – вид.
– Не больной, значит?
– Не знаю.
– Если ты насчёт работы, это не ко мне, а к директору. Но работы у нас всё равно нет.
– Я не хочу работы.
– Зачем тогда ходишь?
– Ищу.
– Что ты ищешь?
– Так я тебе и сказал!
– Ты просто говно какое-то, знаешь?
– Пускай.
– Что значит «пускай»!..
– У меня одной почки нет и ещё неизвестный нарост на затылке, – для чего-то горделиво сообщил я.
– Какой почки?
– Правой.
– А что за нарост?
– Неизвестный.
– Ну, это до нас не касается.
Вахтёрша из своей будки высунулась. Пошла к нам. И вид ещё у неё такой… в общем, ничего хорошего. Я сразу понял.
– Петрович,
