атак, из которых одна была разрушительней другой.
К тому же, из-за того, что мир подписал капитуляцию, постепенно все стало разваливаться само собой, без участия агрессора. И это его подстегнуло – он задался целью разрушить все до того, как оно рухнет, чтобы слава великого разрушителя досталась только ему. Что это для него было, дело чести или банальное соревнование, сказать сложно, скорее всего, и то, и другое. Что-то его угнетало, по крайней мере, действовал он не всегда осмысленно, что затрудняло процесс предугадывания его поступков.
Хотя… в принципе, понять его можно. Вот жил он себе, жил, внезапно осознал, что он – личность, и тут же осознал, что эта личность никому не интересна. Он старается выделиться, но у него ничего не получается. Тогда он восклицает «Иду на Вы!», но этого тоже никто не слышит. Тогда в следующий раз он восклицает «Идите на!» и идет завоевывать все, что движется. А оно вдруг перестает двигаться, складывает оружие и с рыданиями и причитаниями начинает жечь свои же села и топиться в колодцах. Что ему остается делать? Он расстроен, унижен, обижен – за своих же соотечественников, поскольку рос с ними и не думал, что они такие ублюдки, но отступать уже не намерен – во-первых, как бы он потом с ними жил, а во-вторых – это бы значило, что он такой же ублюдок, как и они. Оставить все, как есть и просто остановиться, упиваясь до конца жизни их унижением – нет, это ему противно. Он рожден для битвы, а не для позора – своего или чужого. И тогда что ему остается? Жечь их села до того, как это сделали они. И казнить. Униженных и сломленных. Казнить за то, что они предатели и ублюдки, за то, что сдались, казнить, потому, что они недостойны жить. Да, в этом нет славы для воина, но… а что еще ему делать? Умереть самому? Это слабость. Только остается ждать, что они воспрянут и дадут отпор… А если нет, тогда… тогда они умрут. И он с ними тоже… Вот бы это произошло как можно скорее…
Я сделал глубокий вдох. Убрал руку. Пошарил по карманам в поисках таблеток. Не нашел. Ах, ну да, откуда им здесь быть… Черт, как они мне сейчас нужны, я же просто не вынырну…
– Грэм, врежь мне, только не сильно… – Я не услышал своего голоса, главное, чтобы его услышал он.
Бить он меня не стал, вместо этого на меня опять обрушилась ледяная вода. Ах, ну да, тут же есть раковина… И меня опять в нее тычут… Какая-то нездоровая традиция приживается!
– Алекс, ты как? – голос Грэма. Тихий, но различимый. То, что надо.
– Отлично. А теперь верни меня обратно. К пациенту.
– Будешь оперировать? Сейчас?
– Да. Хотя бы частично. Одной операцией вряд ли обойдемся, конечно, но… если он не умрет у нас на столе, то мы его вылечим. В общем, он у нас либо преставится, либо проставится, третьего не дано.
– Подробнее можно?
– Можно, – согласился я. – Опухоль большая и метастазы неслабые, к тому же опухоль растет,
