нно, хотя это не странно, последний десяток лет минувшего тысячелетия в стране рабочих и крестьян, в государстве трудящихся царствует безработица. В новом русском лексиконе появляется слово трудник. Кого не принимают в организованные преступные группировки идут в растущие, как грибы после дождя, монастыри.
В одном таком монастыре трудник зарубил топором трудницу. Уже инокиню, после пострига… Обвинение в убийстве падает на совсем другого человека. Суд справедливо решает, что у него нет доказательств причастности данного гражданина к преступлению. Совсем другой человек, а им оказался носитель, без преувеличения, «постоянной тонкой структуры», проще говоря, художник. Чувствительная душа попадает в психобольницу. Все успешные художники похожи друг на друга. Каждый неудачник неудачлив по-своему. В новом русском лексиконе появляется слово куратор. Новые дягилевы и третьяковы начинают постигать азы искусствоведения: «До удара молотком участники аукциона ещё могут предложить новую цену, а продавец может передумать и снять лот с продажи, а после удара молотком сделка купли-продажи считается состоявшейся и изменить уже ничего нельзя…» Что касается нашего повествования, то появляются и новые принцхорны, а монография 1926 года без вести пропавшего в СССР П. И. Карпова становится настольной книгой молодого, но уже хорошо отмобилизованного отряда ценителей изрядного…
Монография Карпова
Кто у них в колясках?
Валерик
Володя
Игорёк
Анатолий
Эскиз к портрету Сапожникова
Осень
Речка Иов
Охрана свободна
Главный врач районной психиатрической больницы отложил в сторону картинки, открыл потрёпанную тетрадь, углубился в чтение дневника пациента П.:
«…один на вокзале выступает:
– На юга мы не хотим, там холера, карантин. Мы на север подались, подцепили сифились.
– Как жизнь?
– Как на генеральских погонах, вся в извилинах.
– Отец был генерал-директором тяги первого ранга – начальник путей сообщения, погоны носил. Тогда все носили: студенты, ремесленники железнодорожники. У студентов нашивались суконные погончики. Говорят, нам погоны американцы навесили по какому-то договору. Ромбы, шпалы были. Была железнодорожная милиция, по вокзалу ходил такой милиционер, как городовой, в папахе, сабля на боку. Офицеров тоже ввели. Были командиры, а офицеры это ж от царской армии, от дворян, из-за них революцию делали.
– Не подумали мужи… Перепаханы межи… Ровным строем под конвоем… Блядь. Думать надо было. Во бы жили! – сын генерал-директора тяги отмахивает рукой по горлу.
Я его пять минут послушал, как ВэПэШа кончил.
Лето какое стоит! Пекло. Всё начисто выгорело. Я три месяца в больнице провалялся. Мои приезжают, лежи, говорят, всё равно убирать нечего. Я лежу. А что делать, без позвоночника не побежишь. Грыжа позвоночника. Опасная болезнь, нога может отсохнуть. Столько времени в городе и нигде не побывал. А вы, я вижу, по орехи собрались? – случайный собеседник прекрасно видит, кто куда собрался; мы, братья-близнецы ЯстребОвы со своим младшим братцем (один из них деверь наш), дядя Миша со мной, Яша Саян (свояк наш, человек-гора, учился в одной школе с драматургом Вампиловым) – мы – по орехи, остальные – кто куда…
Этот год шишки мало. Прогуляетесь…
Так бы и стоял возле железнодорожных касс…
Тридцать шестой подошёл.
26 августа. Мысовая. Дельта Мысовки. Город Бабушкин между Ивановкой и Абрамихой. Три из трёхсот тридцати шести рек и речек впадают в Байкал, остальные вытекают. Со школы помню.
За Байкалом. Пересадка на сто тридцатый. Общий вагон. Проводнице 8 рублей. В 23.00 Татаурово. Вещи в пакгауз. Ночуем у Василия. Ястребы закупили водки, остались ночевать на вокзале. Утром двадцать седьмого с вещами на железнодорожной тележке въезжаем в ограду Василия, ждём попутного лесовоза, обедаем. Братья закусывают-перекусывают на пристани, машут кулаками возле Яшки, тот договаривается для себя с попутным ГАЗиком. Селенга. Паром. Хорошо сносит течением. Контора лесничества. Братья уже на крыльце сельсовета. Опять машут руками,
