нул из руки, а он все давил и давил на спуск. А потом бросился вниз по лестнице, повторяя про себя:
«Боженька, милый… Боженька, милый…»
Старший патруля сержант милиции Шукаев
Выстрел ударил неожиданно, потом кто-то пальнул еще три раза. Шукаев выдернул наган из кобуры и бросился вверх по лестнице. Навстречу ему бежал человек. В лунном свете, падающем из окна, мертвенно-желтом и зыбком, его фигура показалась сержанту неестественно большой.
– Стой! – крикнул он.
Вспышка выстрела на секунду осветила лестницу, и пуля, ударившись о ступени, ушла куда-то, противно взвизгнув. Шукаев поднял наган, срезая бегущего, как птицу влет, и выстрелил два раза.
Человек упал. По ступенькам простучало оружие.
Шукаев зажег фонарь и, держа наган наготове, начал подниматься по лестнице. На площадке лежал пистолет системы Коровина, сержант поднял его, сунул в карман. Он прошагал еще один марш и увидел маленькую, словно сжавшуюся в комок, фигурку в ватнике и хромовых, сдавленных в гармошку сапогах.
Шукаев перевернул убитого и увидел мальчишеское лицо, заплаканное и грязное.
– Как же так, – у него оборвалось сердце, – как же так.
На ступеньках лежал убитый мальчишка. Он был совсем пацан, несмотря на полоску тельняшки, высовывающуюся из-под ватника, несмотря на мерцавшую в полуоткрытом рту золотую коронку – фиксу.
Шукаев поднялся на чердак. На площадке горел упавший фонарь, у стены, прислонясь к ней спиной, сидел его напарник Потапов. Пуля вошла прямо между бровей, сделав во лбу тонкий длинный надкол.
Шукаев сбежал вниз и застучал в дверь. Он колотил ее кулаками, потом сапогом, долго и безуспешно.
Наконец сдавленный голос спросил:
– Кто?
– Милиция, – чуть не плача от злости, крикнул сержант.
– А как я узнаю, что здесь милиция?
– Я себя фонарем освечу.
Шукаев повернул луч фонаря в свою сторону.
Наконец за дверью послышался лязг запоров, и она приоткрылась на длину цепочки.
– Чего вам?
– Телефон есть?
– Да.
– Пустите позвонить.
Дверь распахнулась. Шукаев мимо шарахнувшегося в сторону жильца ворвался в коридор. Луч фонаря сразу нашел висящий на стене телефон. Сержант поднял трубку, набрал номер.
Никитин
Никитин чистил сапоги. Новые, хромовые, полученные сегодня утром. Он выменял на две пачки папирос у одного жмота из БХСС баночку черного эстонского крема для обуви и наводил на сапоги окончательный блеск.
Зашел помощник дежурного Панкратов, посмотрел, хмыкнул и посоветовал:
– Ты, Коля, потом возьми сахарный песок, растопи его и смажь сапоги, так они как лакированные блестеть будут.
– Врешь?
Панкратов выставил через порог ногу в ослепительно блестящем сапоге.
– Вещь, – с восторгом сказал Никитин, – без зеркала бриться можно.
– А ты – «врешь», – засмеялся довольный эффектом Панкратов, – благодарить будешь всю жизнь.
– Буду, Саша, точно буду.
Никитин полез в стол, достал последнюю пачку пайковых папирос, распечатал и протянул Панкратову:
– Угощайся.
Панкратов тяжело вздохнул.
– Завязал я с этим, Коля, мертвым узлом.
– Почему?
– Легкие.
Никитин закурил, сочувственно глядя на Панкратова. Сам он, даже после двух ранений, ощущал постоянно свою силу и молодость.
Утром его вызвал Данилов.
Идя к начальнику отдела, Никитин с тоской думал о том, что Данилов опять начнет вынимать из него душу за плохо оформленные документы. Никитин не любил никаких служебных бумаг. Один вид чистого бланка протокола повергал его в бесконечное уныние. За ним накопился некоторый должок. Надо было написать пару запросов и требований на экспертизу. Лейтенант шел по коридору, и чем ближе он подходил к кабинету Данилова, тем хуже у него становилось настроение.
Начальник ОББ [Отдел борьбы с бандитизмом – Здесь и далее примеч. ред.] читал какой-то документ. Одет Данилов был в старую форму со споротыми петлицами.
– Присядь, – кивнул он Никитину.
Черкнув резолюцию в углу документа, Данилов
