терых все же можно было прочесть затаенное облегчение: их подопечные уже ответили. Соответственным образом, остальные семеро выглядели чуточку напряженными.
Картина была привычная для Школяров, пришедших на предпоследнее испытание из дюжины. На небольшом возвышении за темным столом в виде коробки восседали трое испытателей – как и положено, в сиреневых (цвет учености) япанчах[1] с широкими отложными воротниками и круглых беретах с золотой узорчатой каймой шириной пальца в два. Стопа фолиантов в разноцветных кожаных переплетах, лежавшая слева – Школяры знали, – выложена исключительно для того, чтобы внушать уважение к книжной премудрости и высокой учености: то, что там написано, пожалуй, не всякий студиозус знает, что уж говорить о Школярах!
Справа, на приступочке у стола, помещался гонг, подвешенный на цепочке на высоком стержне, и рядом стоял в готовности невзрачный служитель – как ему и полагалось, тоже в япанче, но коротенькой, едва прикрывавшей тощую, обтянутую черными портками задницу, и в четырехугольном беретишке. Держал наготове длинную бронзовую палочку. Он здесь был самый низший (если не считать порольщика), но пыжился более всех – как-никак полноправный член Собрания! Это ему позволяло с нескрываемым превосходством взирать на Школяров и с гораздо более скрытым высокомерием – на Титоров: он служил при Квартальном Школариуме, а Титоры – в Уличных и Пучковых[2], вот служитель безо всяких на то оснований в глубине души и считал себя выше, хоть и никогда не заикнулся бы о таком вслух…
Пауза затянулась. Без сомнения – Тарик давно знал по собственному опыту,– в душе скучают выдержавшие испытание Школяры и их Титоры, но показывать это лицом, конечно, не полагается. И уж тем более скучают Наставники, вынужденные в сотый раз выслушивать одно и то же,– но он еще в жизни не видел Наставника, допустившего бы на физиономию и тень потаенных чувств: Наставники превосходно умели оставаться бесстрастными, не хуже ликов статуй. Служитель – тут уж, конечно, и к бабке-ворожке не ходи – упивался происходящим: еще бы, ему удавалось сыграть хоть какую-то роль в церемонии. Единственный, кто себе мог позволить проявить откровенную скуку (благо сидел затылком к Наставникам),– здешний порольщик. Вот уж кто обречен был на лютую скуку. Сидел, грустно ссутулившись, у «кобылы» – широченной наказательной лавки. «Кобылы» в обычных Школариумах выглядели совершенно иначе: отполированы брюхами многих поколений Школяров так, что аж сверкали. А здешняя темнела ненатертым деревом. Это понятно: на квартальные испытания попадали отличные ученики; о том, что кого-то в квартале выпороли, ходили лишь жуткие легенды, которым мало кто верил, даже Птенцы…[3]
Ради скоротания скуки Тарик в воображении дал прозвища всем троим восседавшим за столом. Есть же поговорка, которую Школяры узнают в первый день: «Не бывает коня без копыта, а Титора без прозвища». То, что Наставники стояли выше Титоров, дела не меняло…
Это было нетрудно: Брюзга, Пузан и Никакой. Брюзга сухой как жердь, на голову выше двух остальных, с ввалившимися щеками, тонкими бледными губами и недовольным всем на свете лицом то ли неподвластного никаким человеческим чувствам нелюдима, то ли одержимого жральными червями[4] страдальца. Пузан – полная ему противоположность: с объемистым чревом любителя вкусно поесть и хорошо выпить, с пухлыми, как у младенца, пальцами и толстощекой красной физиономией. А Никакой именно что никакой: не высокий и не низкий, не молодой и не старый, не худой и не толстый, с лицом невыразительным, как чистая школярская доска. Временами он казался деревянной статуей, неизвестно зачем усаженной в почетное кресло.
Брюзга величественно кивнул – и воспрянувший служитель с размаху ударил в гонг. Чистый бронзовый звон волной прокатился по залу над головами сидящих. Служитель возгласил так торжественно, словно оглашал новый королевский указ:
– Черат Тагодеро, Третий Школариум!
К выложенному коричневыми камешками кругу, чуть вздымавшемуся над темными досками пола, довольно уверенно направился рослый Школяр. Тарик его не знал, как и остальных, но сделать кое-какие выводы было нетрудно. Единственный из Школяров, этот Тагодеро щеголял не просто в суконном форменном кафтанчике: одежда у него из кадафаса, самого тонкого и дорогого сукна из дозволявшихся Школярам. Папаня у него, надо понимать, ох какой денежный. В Школариумах таких звали Щеголями. Иногда они бывали хорошими товарищами: подсказывали не хуже прочих, кружились во всех школярских проказах, – а иногда строили из себя, задирали нос, держались своей тесной кучкой…
К стоявшему с беретом под мышкой Школяру шустро подрысил служитель и подсунул ему мешок, сжав горловину так, что туда могла пролезть лишь мальчуганская рука и ничего подсмотреть не удавалось. Школяр запустил руку в мешок. Легонький стук перебираемых деревянных фишек с символами лекционов[5] продолжался недолго – значит, Щеголь уверен в себе: иные это дело затягивают. Шагнул вперед, положил фишку перед Брюзгой и вернулся в
Япанча – плащ с пелериной, присвоенный Ученому Собранию.
Большой город делится на несколько кварталов (в столице, где происходит действие, их двенадцать), кварталы – на улицы (если те длинные) и пучки – несколько улиц покороче.
Птенцами принято называть Школяров первого месяца обучения. Окончившие год (в Школариуме учатся два года) зовутся Годочками, выдержавшие предпоследнее испытание, уже квартальное, – Почтенными. После шестого испытания и до посвящения в Подмастерья Школяры именуются Матерущими.
Жральные черви – глисты.
Лекцион – изучаемый предмет.
