раздражение. Сколько раз он уже слышал это «не должно» – не пересчитать. Врачи только разводили руками, повторяя одно и то же: не передаётся хорея Гентингтона через поколение. Мать, с бледным лицом и мокрыми от слёз глазами, подсовывала ему результаты анализов, сделанных в разные годы, – каждый из них показывал отрицательный результат. После всех эти «не должно» Казимир смотрел в зеркало на осунувшееся лицо и думал, его желание разбить стекло и разнести весь дом —
это от горькой, душевной боли и страха умирать, или к нему уже подкрадывается созревающее в мозгу сумасшествие?
– Совёнок, ну ты меня-то послушай.
Казимира захлестнуло неприятное ощущение, словно кто-то вскрыл старую рану. В детстве дед часто называл его этим прозвищем – «Совёнок». Но сейчас оно вызывало только раздражение, напоминая о тех днях, когда будущее казалось прочным как камень. Он не хотел быть «совёнком», не хотел даже слышать, как дед зовёт его так, словно ничего не изменилось. В этих словах звучал призрак прошлого, той его части, которая с каждым днём становилась недосягаемой.
– Да я слушаю, дедуль, слушаю. Дух этот тебя наказал и наслал на меня болезнь, я понял, – в голосе всё-таки прозвучало раздражение. – Дальше-то что?
– Нет, не слушаешь, – упрямо стоял на своём дед. – И не веришь, но дело твоё. Дух этот никогда вреда никому не причинит, а вот жизнь меня наказала. И тебя вместе со мной. Я всё равно уйду раньше, поэтому ты уж исполни мою последнюю волю. Поезжай в Гарваново. Я там много лет уж не был, но вряд ли что изменилось. Ты найди его, духа этого, скажи, что малец, который ему свободу обещал, вот-вот богу душу отдаст, но перед смертью хочет свою совесть очистить. Отдай ему…
Дед торопливо пошарил в карманах халата. Досадливо махнул. Взял со стола коробку с печеньем, открыл и вытряхнул из неё продолговатый свёрток. Дрожащей рукой вложил его внуку в ладонь.
– Это он мне отдал когда-то. А если не найдёшь, оставь в лесу. Он увидит и поймёт. Ради меня. Уважь старика, дай мне помереть с чистой совестью.
В тяжёлом взгляде Казимира читалось что угодно, кроме желания ехать в деревню и искать какого-то духа, который существовал только в тронутом старческим маразмом рассудке дела. Он с трудом сдержался, чтобы не вернуть свёрток, что бы в нём ни было. А дед как будто его мысли прочитал.
– Ты на меня волком не смотри, – он улыбнулся и слабо сжал его ладонь своими руками. – Не веришь и ладно. Мне это успокоением будет, а ты хоть развеешься немного. Нечего дома сычом сидеть. Не надо раньше времени себя хоронить, совёнок.
Дед протянул руку и погладил внука по обросшим, непослушным, волнистым волосам. От его слов, таких простых, и тёплых как старый плед тоскливо защемило сердце. К горлу комок подступил. Вроде только что держался на злости, и снова размазало. Да и как злиться на человека, живущего в своей реальности? Где нет ни смертельных болезней, ни утрат. Где его внук – мальчишка, бегущий по свежеубранному полю
