и неправда, будто все коммерсанты в заговоре против нее. Впрочем, до их чувств мне дела не было. Другое дело Альбертина. И, передавая мне ее ироническое замечание «Лучше поздно, чем никогда», Франсуаза тут же напомнила мне друзей, в чьем обществе Альбертина провела остаток вечера, – с ними ей было веселей, чем со мной. «Она смешная, одна ее плоская шляпка чего стоит, и глаза таращит, и вообще не от мира сего, да еще пальто, его бы в заштопку снести, оно же все побито молью. Смех да и только», – добавила Франсуаза, словно потешаясь над Альбертиной; она редко разделяла наши впечатления, но испытывала потребность сообщать нам свои. Я даже не желал показать, будто расслышал презрительную издевку, которую она постаралась вложить в свой смех, но, отвечая ударом на удар, возразил, даром что понятия не имел об упомянутой шляпке: «То, что вы называете „плоская шляпка“, на самом деле сплошное очарование…» – «Сплошная чепуха, вот это что», – возразила Франсуаза с презрением, на сей раз совершенно искренним. Тогда, голосом медленным и ласковым, чтобы в моем лицемерном ответе прозвучала не ярость, а стремление к истине, я, не мешкая, чтобы Альбертине не пришлось меня ждать, сказал Франсуазе жестокие слова: «Вы неподражаемы, – произнес я медоточивым голосом, – вы славная, у вас миллион достоинств, но с тех пор, как вы прибыли в Париж, вы не изменились, у вас столько же познаний в женских нарядах и такой же корявый выговор, как в первый день». Совершенно идиотский упрек, ведь правильное произношение французских слов, которым мы так гордимся, в сущности, есть не что иное, как корявый выговор галлов, вкривь и вкось лопотавших латинские и саксонские слова, и весь наш язык – сплошное искажение других языков. В ошибках Франсуазы мне бы имело смысл интересоваться живым лингвистическим гением, будущим и прошлым французского языка. Разве «заштопка» вместо «штопки» не так же увлекательна, как животные далеких времен, уцелевшие до наших дней, такие как кит или жираф, по которым мы видим стадии, через которые проходила жизнь животного царства? «И если вы не научились за столько лет, – добавил я, – то не научитесь никогда. Но утешьтесь, это вам не мешает быть очень славной женщиной, изумительно готовить заливную говядину и массу других блюд. Шляпка, которая вам показалась простенькой, – копия шляпки принцессы Германтской, стоившей пятьсот франков. Впрочем, я в скором времени собираюсь подарить мадмуазель Альбертине другую, еще лучше». Я знал, что больше всего на свете Франсуазу раздражает, когда я трачу деньги на людей, которых она не любит. В ответ она произнесла несколько слов, которые трудно было разобрать из-за внезапной одышки. Позже я узнал, что у нее больное сердце, и как же я раскаивался, что никогда не отказывал себе в жестоком и бессмысленном удовольствии огрызаться на ее слова! Кроме всего прочего, Франсуаза ненавидела Альбертину за то, что Альбертина была бедна и ничего не добавляла к тому, что представлялось Франсуазе моими преимуществами. Всякий раз, когда меня приглашали к маркизе де Вильпаризи,