Дэниелс».
Что он мог ей сказать? Что вообще он делал рядом с этой девицей, о которой не знал ровным счетом ничего?
Она заговорила сама. Стала рассказывать о своей работе в отделе продаж одной из косметических фирм. Невыносимо громкая музыка заглушала слова, и он не понимал, что она ему говорила. Тогда он стал просто кивать и улыбаться в ответ на ее улыбки. Сколько еще продлится эта комедия? Он с радостью встал бы и ушел, но не находил для этого ни сил, ни повода. Вся его жизнь, подумалось ему, глупа и пуста, как этот момент: вот он – один среди чужих людей, изображает беседу, мечтая поскорее уйти, но, не имея смелости так поступить, позволяет собой манипулировать. Оставив попытки понять, что она говорит, он стал ее разглядывать. Интересно, она действительно красива или просто так искусно отделана? Ей, должно быть, около тридцати. В уголках глаз и на верхней губе уже появились морщинки. Уступая навязчивой идее, он вообразил ее старухой. Да, пока она хороша собой, но это ненадолго. Скоро кожа у нее станет дряблой, веки тяжело нависнут над потускневшими глазами, как занавес после окончания спектакля. Он больше не боролся с неосознанным желанием представлять собеседников в конце их жизни: старыми, больными, а иногда и мертвыми, с закоченевшим телом, иссиня-бледной морщинистой кожей, обтягивающей выпирающие кости.
Смерть, опять смерть, всегда смерть. Его собственная, смерть родных и близких, смерть незнакомых людей, с которыми ему довелось повстречаться, смерть всех современников. Он вспомнил фразу, которую записал в дневник, когда пытался сформулировать эту навязчивую идею: «Мир – это всего лишь огромное кладбище, куча земли, набросанной на миллиарды созданных природой существ, знаменитых или безвестных, богатых и бедных, на которой пляшут те, кто считает, что будет жить вечно». Откуда эти мрачные мысли? Что за болезненная ясность мысли так часто приводила его к осознанию скоротечности времени, бренности жизни? Может быть, все это оттого, что он уже покинул берег юности и успел познать как изменчивость времени, так и свою склонность бежать от прекрасных мгновений, упиваясь предвкушением конца? А может, это было проявлением психического расстройства, вызванного ранним осознанием хрупкости бытия? Ноам был неспособен ответить на эти вопросы, как неспособен был уйти от них, с каждым днем все глубже увязая в своих мыслях.
В разгар своего монолога его собеседница вдруг выпрямилась, и это движение вернуло его к действительности. Она помахала группе только что появившихся девушек, и те подошли к ней, громко кудахча и украдкой с интересом поглядывая на Ноама.
– Не буду вам мешать, – сказал он, поднимаясь.
Скорее уйти, бежать отсюда, в покой и тишину.
– Ой, ну что вы! Не уходите, – воскликнула маленькая брюнетка. – В кои-то веки попался такой красавчик!
Главная заводила, подумал он. Улыбнувшись ей, он достал купюру, положил на стойку бара, распрощался со своей «бывшей» и без лишних объяснений удалился, девушки провожали его удивленными взглядами.
На улице он глубоко вздохнул и зашагал к дому. Был час ночи.
Вернувшись
