за следующую риску, незаметно, как и полагается незримо подкрадывающейся смерти, Герти ощущал, как длина его собственной жизни убывает на одну крохотную соломинку.
Канцелярия уже не сражалась с пожирающим ее нутро «Лихтбрингтом». Она была повержена, разбита на всех фронтах и теперь лишь мучительно агонизировала, совершенно утратив свойственную ей организованность.
На всех ее этажах царил сущий хаос. В душном чаду, от которого темнело в глазах, метались фигуры клерков, которые своим отчаяньем напоминали матросов на гибнущем, уже опускающемся в пучину корабле. Они носили какое-то оборудование, лихорадочно орудовали разводными ключами и щипцами, но, хоть Герти совершенно не разбирался в сути их работы, отчего-то делалось видно, что никакого успеха их действия не имеют и иметь не могут.
Из стен на каждом шагу высовывались, подобно змеям из норы, пучки изгибающихся кабелей. С потолка сыпались завораживающие водопады серебряных искр. Кое-где хрипел и выбрасывал гейзеры пара из-под ног пробитый магистральный паропровод. Судя по всему, последние два часа канцелярские крысы потратили на то, чтоб обнаружить ахиллесову пяту своего противника и пронзить ее. Но Герти знал, что это была совершенно безуспешная затея. Крысы, запертые в мышеловке, при всем желании не смогут повредить ее механизма. Им остается лишь остервенело метаться из угла в угол, ожидая неминуемого. Того момента, когда придет хозяин мышеловки.
А то, что он уже очень близко, Герти чувствовал каждым своим нервом.
Безумная какофония не смолкала ни на секунду. Ее звуки стали вкрадчивее, но при этом и увереннее. Они заполняли собой пространство Канцелярии, проникая во все комнаты и коридоры, заключая суетящихся людей в свои зловонные и гнилостные объятья. Если прежде транслируемая незваным гостем какофония представляла собой скрежет, треск и шипение, смешанные в столь безумных пропорциях и ритме, что сами кости черепа, казалось, готовы были лопнуть, в последние часы ее мотивы изменились. Теперь медные воронки изливали на головы людей утробное шипение, хлюпанье, плеск и едва слышное шуршание.
Это было еще хуже. У Герти то и дело возникало ощущение, что он оказался по шею в болоте, чья мутная жижа поднялась до самого подбородка и вот-вот начнет заливать рот. Он как наяву ощущал ядовитых сороконожек, бегающих по его плечам. Прикосновение к лицу колючих ветвей, листва на которых, испещренная язвами, походила скорее на кожу прокаженных. Сочащихся гноем уродливых насекомых, невозмутимо шлепающих членистыми лапами по поверхности болота.
Это было безумие, это был мир, в котором никогда не существовало человеческое существо, мир, порожденный всплеском извращенной, страшной и омерзительной фантазии. И этот мир все плотнее вплетался в настоящий, с каждой минутой отвоевывая себе жизненное пространство. Он распространялся во все стороны сразу, подобно некрозу в живых тканях, и с каждой минутой, с каждым движением стрелки на часах делался все явственнее и ощутимее.
Герти не хотелось
