style="font-size:15px;"> – Не надо… – умоляюще прошептал он, не отрывая расширившихся глаз от длинных полупрозрачных когтей, которые показались у Кейра из кончиков пальцев.
– Не бойся, – устало сказал ему тот. – И подбери уже сопли, ага? Это, конечно, не всегда постыдно, но почти всегда очень глупо… Я посмотрю, что я смогу сделать. Но ты всё равно, знаешь… лучше ни на что не надейся особенно.
Светящиеся линии на его запястьях мерно пульсировали. Ладоням становилось всё холоднее. У Мэйсона вновь зарумянились щёки.
«Ну точно мать Тереза, чёрт его в душу мать», – усмехнулся про себя Кейр.
Видел бы его сейчас Тео…
В этом мире смертный каждый выбор делает однажды:
Судит он или судим? Власть его или над ним?
Кто считает испытаньем славить «божье наказанье»,
Для того один лишь путь: под удар на смерть шагнуть…
Фрейя тронула тачпад, останавливая песню, и задумчиво посмотрела в распахнутое окно-фонарь, за которым плавилось и лучилось лазорево-синее, холодное как лёд северное небо. Далёкий силуэт Дуврского замка в подслеповатой послеполуденной дымке напоминал гигантский военный крейсер с исторических открыток. Под окном тянулись тоскливые ряды треугольных крыш, увитых бахромой потушенных рождественских гирлянд. При дневном свете эта бахрома казалась Фрейе совсем не праздничной и даже слегка мрачноватой, словно клочья закопчённой паутины или обрывки почерневших от старости бельевых верёвок.
А может быть, в этих унылых ассоциациях было виновато то слегка неуютное ощущение, которое не отпускало Фрейю с самого начала разговора.
– «Под удар на смерть шагнуть – и смиренно подчиняться всем, кто научился драться… вправе те казнить иных, став однажды выше их», – процитировала она, снова переводя взгляд на открытую на мониторе папку под витиеватым названием «Обретённая Гиперборея. Черновики». – Довольно категорично. Знаешь, у тебя стали какие-то совсем другие стихи, Флинн.
– А что тебе не нравится? Всё ведь именно так и есть, – Флинн с громким щелчком откупорил очередную банку пива, присаживаясь на барный табурет рядом со стеклянным обеденным столом. – В конце концов, если судить объективно, слепое снисхождение к слабому – это не более чем, так сказать… примитивный человеческий костыль.
– Почему костыль? – непонимающе нахмурилась Фрейя.
– Потому что оно плодит бездельников, которые не в состоянии изменить собственную судьбу, вот почему, – назидательно пояснил Флинн. – Знаешь же, как говорят: это зависть нужно ещё заработать, а жалость мы всегда получаем забесплатно. Поэтому она и создаёт у людей ложное ощущение, что своей слабости им не нужно, так сказать, стыдиться. Так что, как говорится, э-э… «никто из нас не прав, когда не замечает, как ранит та рука, которая щадит»…
– Это что же, намётки ещё одной такой же песни?
– Это не моё. Это вообще был, так сказать, перевод с немецкого, – Флинн усмехнулся и отбросил за спину длинный русый хвост.
