была женщина, которую я всю жизнь хотел спасти. Она очень много работала, скопила денег и теперь сама решила спасти меня. Она приехала на чёрном автомобиле, блестящем в оранжевом свете фонарей, позвонила мне и спросила, где лучше его поставить. Поднялась в квартиру. Мать накричала на неё. Накричала страшно и психоделично, как бывает только во сне: с каким-то даже визгом и рёвом, – и мы с той женщиной, подавленные и вконец разбитые, уехали ко мне на дачу. Там было сумрачно и холодно, в домик постоянно пытались войти чужие люди, а я никак не мог запереть входную дверь: щеколда не держалась в пазу, замки заклинило…
Несколько дней после этого я ходил сам не свой. Сон не был вещим. Мне приснилось то, что было, вперемешку с тем, чего никогда не будет. Отделить одно от другого невозможно: слишком ненадёжна память, слишком много накопилось в ней вымысла и бредней, чтобы суметь с документальной точностью восстановить события, на основе которых был составлен мой сон, и понять, что о той женщине я помню, а что досочинил.
Моя жизнь пуста и неинтересна. Меня действительно отчислили из университета, и я устроился на тяжёлую работу, однако причина упадка вовсе не в этих лежащих на поверхности событиях.
Единственное, что доставляет радость, это память о былых временах. Воспоминания и сны накатывают тёплыми волнами, как морской прибой; перед глазами плывут лица утерянных друзей, образы красивых мест. Но из-за прогрессирующей болезни память стремительно мелеет, словно умирающий Арал. Ты пытаешься искупаться, уходишь от берега на километры, а воды всё по колено.
Во всякой жизни бывают моменты, когда хотелось бы подвести итоги. Их можно приурочить к празднованию дня рождения, к переезду на новую квартиру, а можно просто заглянуть в экзистенциальную пропасть, по краешку которой тянется наше существование, ужаснуться и подумать, что лучше разобраться в себе сейчас, ибо потом может быть слишком поздно.
Но к чему мне разбираться в себе, если я ненавижу мемуары? Да, ненавижу. Однако я боюсь одной штуки. Землетрясения. Не простого (хотя простого тоже боюсь), а того, которое бывает в голове у психов. Собаки уже воют, предчувствуя его. На какое-то совсем недолгое время меня защитит ауторефлексия: я буду держать перед глазами известные мне критерии сумасшествия, буду сверять с ними каждую свою мысль… но рано или поздно и ауторефлексия начнёт работать против логики. Достаточно только одной ошибки, неверно употреблённого падежа. «Клейпучку пьют все»… Или «Клейпучка пьёт всех»?
Землетрясение разрушит память, а без воспоминаний у меня совсем ничего не останется. Так что, я пишу не мемуары. Я делаю то, что опытные пользователи персональных компьютеров называют «back up»: создаю резервную копию данных, которая сохранится в надёжном месте, если с компьютером (моим мозгом) стрясётся беда.
***
Как-то всё не задалось с самого начала. А может, и не с самого. Кажется, пока мне не исполнилось 5 лет, и меня не отправили в детский сад, я жил в раю. По иронии судьбы, о тех временах вспомнить практически нечего: они забылись ещё до того, как мозг начал деградировать. Может, потому и видится тот первый отрезок жизни раем? Нет, я знаю точно: то был рай, волшебное ощущение выхода из небытия, сингулярность рождающегося сознания и самоощущения.
А вот в детском саду жизнь уже потихоньку покатилась по наклонной плоскости. Я тогда этого не знал. Ребёнок в этом возрасте блажен: мир наполнен магией, а о том, что что-то в жизни может быть устроено неправильно, ещё нет никакого представления, кроме инстинктивного «так не честно!» и «он первый начал!». Вообще-то, эти две сентенции и являются основой всей человеческой этики, но чтобы, опираясь на них, проанализировать какое-то событие, нужно обладать определённым жизненным опытом и подвижным умом, а у меня этих вещиц и поныне накопилось не так много. Вот так я и жил в блаженном неведении, и хотя райское ощущение магического мира с годами таяло, бедствия, обрушивавшиеся на меня, не воспринимались как нечто неестественное и трагическое; я от этих бедствий страдал, но мне и в голову не приходило, что может быть как-то иначе. И точно так же не понимал я, что с бедствиями нужно бороться, непременно, «как кровь из носа», иначе – смерть.
Что это были за бедствия? В отличие от раннего детства, я хорошо их помню, словно в каждом из моментов унижений осталась крупица моего сознания, и теперь я – это моё отражение в разбитом зеркале, осколки которого раскидали по дороге прошлого. Я очень не хочу помнить свои бедствия, а поскольку эта писанина – «back up» воспоминаний, то пусть такие воспоминания горят синим пламенем, когда память пожрёт безумие.
И всё-таки пару слов о них сказать стоит – просто для того, чтобы мои разговоры о т.н. «страданиях» не казались переливанием из пустого в порожнее.
В детском саду меня впервые ударили по лицу. Это было прямо как в боевике: очень эффектно и лихо. Меня левой рукой взяли за волосы, а правой хорошенько врезали. Хотя мог ли «хорошенько врезать» детсадовский ребёнок? Вопрос интересный. По-настоящему-то меня никогда не били: не ломали руки, не пинали лежачим, не оставляли
