фу, фотография Оленьки в деревянной рамочке. Там Оленька улыбается, а на руках у нее годовалый сын. Внук.
Там на фотографии все хорошо.
– Оля-Оля, как же так? – расходилась женщина. – За что ты меня оставила? Господи, дай мне знак, что она еще жива.
Но знака не было.
Молчаливый Господь не выдаст Оленьку, оставит ее мать страдать.
– Оленька… Степашка… – всхлипывала женщина. – За что мне все это? – вспоминала о муже и добавляла: – За что нам все это?
Муж согласно стонал.
– Сейчас-сейчас, – говорила женщина, начинала суетиться, ухаживать за мужем, чтобы хоть как-то себя занять.
Не то захлестнет.
– Еще же и Андрей, – шептала она, поднося ложку с бульоном ко рту мужа.
Муж согласно моргал. Хотя оба они знали, что хоть Андрея и жалко, да не до него сейчас, не до него всегда. Своя дочь всегда важнее. Поэтому Андрея упоминали всегда вскользь, полушепотом, двумя-тремя словами, чтобы не обижать.
– Господи, как все это выдержать?!
Женщина включила телевизор.
Дикторша равнодушно чеканила:
– В лесу Вологодской области егерь обнаружил три трупа. Личности погибших, как и причины их смерти, не установлены. Ведется расследование.
– Час от часу не легче, – пробормотала женщина и выключила телевизор.
Им и своих бед предостаточно, нечего на чужие смотреть. Чего доброго, еще один инсульт у мужа случится.
Кто первым оказался у трупа – тот и убийца.
Кто из них был первым?
Она лежала на кровати, сжимала одеяло. Не могла пошевелиться, лишь кулаки хватали-отпускали ткань. Хватали. Отпускали.
«Дожить бы до конца зимы, – думала она. – Дотянуть. И можно будет уйти».
Сейчас никак – сейчас лес не пустит. Съест.
«Зачем я на это согласилась? Зачем за ним пошла?» Меньше чем за полгода это уединенное место превратилось для нее в тюрьму.
Она уставилась глазами в потолок, хотя высматривать там было нечего. Просто с закрытыми страшнее. Она вытаскивала воспоминания одно за другим, но до того, как они нашли труп, ничего не случалось. В их лесной избушке посреди великих снегов однотипные дни тянулись друг за другом.
Менялась лишь погода.
Сначала была оттепель.
Припекало хорошо. Казалось, вот она – весна. Пришла. Проходи-садись, красавица. Пора бы уже – март по календарю давно настал.
Сосульки на крыше устроили прощальный перезвон: не знали бедняжки, что это не последний их день, скоро нарастут они с новой силой, заматереют вновь. Сейчас же, раззолоченные солнцем, пели свою грустную песню: «Кап-кап-кап. Как-как-так. Кап-кап-кап. Как-так-как-так».
Снег подтаял. Исчезал быстро, словно не намело за зиму сугробы чуть ли не по пояс. Вон там ступи – до земли провалишься. Из леса то и дело доносился глухой шум: сосны сбрасывали с ветвей снежные одеяла – осточертели они им за зиму, тяжело. Эх, несчастные, скоро вас снова укроет-укутает, но хоть передохнули немного, и то хорошо.
– По воду не пойду, – сказала она мужчине осторожно, почти вопросительно, точно разрешения просила.
Он лишь кивнул в ответ.
К реке сейчас и впрямь спускаться опасно. Высоченные сугробы могут ухнуть и опасть в любой момент. Проглотят вместе с ведром и обратно не выплюнут. И вдруг река пойдет. Лед на ней толстый, еле прорубь сделали, сама речушка узкая, чуть ли не канава, но и такая может враз вырваться из ледяных оков, вылезти недовольно из берегов и захлестнуть студеной водой.
Да, по воду пока лучше не ходить.
Женщина решила устроить уборку: захотелось обновления. Весна на пороге, надо встретить как полагается.
Она выволокла тканые половики, раскидала по снегу, припорошила сверху – пускай освежаются. Простучала палкой, оставив на белых сугробах темные пятна пыли, развесила половики на заборе.
Подрядила на работу и мужчину.
– Пойдем, – мотнула головой. – Надо лавки перетащить. Пол мыть буду.
Говорила вкрадчиво: стеснялась и просьбы своей, и того, что уборку вдруг затеяла.
Они зашли в избу.
Грубый сруб в один этаж, с грубой же крышей, покрытой дерном. По весне она обещала расцвести ярким и зеленым, превратить избу в хоромы лешего или какой другой лесной нечисти. А пока это приземистый домишко, чуть сутулый под тяжестью снега, черный от времени и
