с ней и не звонил, но позволила ему проводить ее до дому. По дороге она сказала: «Я называлась вам своим сценическим именем. Это не настоящее мое имя». После этого он ожидал услышать какое-нибудь многосложное восточноевропейское имя или, возможно, учитывая ее акцент, что-то вроде Фелпс или Хорси. «Я не Кэтрин Седли, – сказала она ему где-то на Пятидесятых улицах, когда они проходили мимо французского ресторана с красным китайским тентом. – Я Кэтрин Томас Хейл».
Одно лишь звучание ее имени показалось ему красивым, как волна, медленно завивающаяся на солнце. Он был совершенно обезоружен и, возможно, поэтому не уловил связи с Хейлами, которых она упоминала вместе с Беконами и Батонами. Кроме того, он вообще об этом не думал. Она позволила ему проводить ее домой, потому что хотела побыть с ним как можно дольше, а еще хотела поразить его, показав ему свой дом, чтобы бойницы богатства и семьи упростили для него отступление. Увидев его, он понял, что преодолеть придется очень многое и что он оказался в почти незнакомой местности. Но это его не отвратило, потому что, будучи тихим, учтивым и созерцательным, он обладал и другой стороной, воспитанной при прыжках из самолета, чтобы сражаться с более чем опасным врагом.
Когда они расстались, у него не было ни малейшего представления, что делать дальше, но он был счастлив, как тот, кто знает, что любит. И хотя Кэтрин была почти уверена, что ее курс определен и за то, что случилось между ней и Виктором, придется заплатить цену, в которой она не сомневалась, она тоже была безотчетно счастлива, то угнетена, то радостна, точно серп, летающий взад-вперед в поле пшеницы, или маятник, качающийся то вправо, то влево.
Но они уносились вперед и делали то, что должны были делать, – она была на репетиции, пела; он в своем цеху, среди вращающихся машин, – и для каждого из них город наполнялся присутствием другого.
В четверг она задержалась, потому что шла на репетицию в оцепенении и остановилась посмотреть на бегущие облака, слушая звуки автобусов и наблюдая, как лошади тянут телеги, а точильщики ножей трудятся у своих оселков. Движение у Большого цирка, как всегда, напоминало битву на колесницах. Когда она беспечно вошла в зал, опоздав и не замечая режиссера, тот на нее накричал. И тогда Кэтрин, словно звезда, которой все позволено, но которой она не являлась, сказала: «Привет, Сидни» – и рассмеялась, разряжая его гнев, просто показав, что он ее не достигает.
Хотя на всех прогонах Кэтрин пела без огрехов и упущений, она была рассеянной; оставаясь непревзойденно профессиональной и не допуская никаких изменений в технике, она, тем не менее, казалась надломленной.
– Кэтрин, ты устала? – спросил Сидни, боясь, что она разразится тирадой незаменимой ведущей актрисы, хотя ничего подобного не произошло.
– Нет, не устала, – любезно сказала она, а когда она что-то говорила, то лучше кого бы то ни было могла сказать это любезно, твердо, соблазнительно, авторитетно, загадочно и как там ей еще заблагорассудится.
– Как дела? Все в порядке?
– У меня все прекрасно, Сидни, – сказала она, а затем, закрыв глаза и
