форм Живой логики Творчества, или (что по существу то же самое) типологизации творческих индивидуальностей. Различие же названных типологий культур, их Логик и творческих индивидуальностей – лишь в том, что культура Востока (Китая-Японии…) развила не один, а два основных типа творческих индивидуальностей: детский и женский. В целом же это – развитие известных естественных начал: инь и ян, к которым «снизу» и «сверху» добавлены еще и детское и умудренно = синтезирующее.
Как ни удивительно, эта четырехмерность совпадает с четырехмерностью японской лирики. Правда, при этом поражает скорее общий эмоционально-эстетический настрой, за которым угадываются и различия. Однако общность одного, грустно-минорного настроя сильно превалирует над различиями. Возникает даже опасение, что минорность действует уж слишком унифицирующим образом, грусть является неким психологическим тормозом в «позитивной поляризации» (по П. А. Сорокину), или различении без противопоставления разных типов творческих индивидуальностей, что этот настрой мешает развитию творческого дерзания японцев, смелого поиска новых идей…
Эти сомнения особенно усиливаются тогда, когда эта система настроений может быть достаточно определенно психологически отождествлена с женски-буддистским мироощущением, т. е. отнесена к одному из четырех типов творческой ориентации и творческих потенциалов. «Оборотная» сторона такой локализации – недоучет специфики, а значит, – и недоразвитие неженских творческих потенций остальных трех поло-возрастных групп населения Японии. Особенно мужского и умудренного творческих потенциалов, получивших большее развитие в иных регионах мира.
Именно поэтому и тем ценнее малейшие намеки на установление хоть каких-то различий характера творческих устремлений, – что и должно позволить более полно развить специфику каждого из типов творчества = творческих индивидуальностей, а на этой основе – и вообще каждой особенной в своем роде творческой уникальности. Парадоксальность, экзотичность, экологичность японской лирики = логики выражают сокровенную суть японской души: детски-доверчивой по отношению к Природе и по-женски печальной и сострадающей к ней. Эти чувства в нашем, бессердечно-жестоком мире особо актуализировались.
Грусть японца получает дополнительное и немалое основание в связи с бурно развивающейся на протяжении ХХ столетия геополитической ситуацией, в которой оказалась страна Восходящего солнца. Сможет ли она получить удовлетворяющие ее ответы на вопросы: как быть со столь своеобразным миром природы японских (и Курильских) островов, с необычайной культурой своего народа (изысканной, сдержанной, величественной и, вместе с тем, непонятной миру) и что их ожидает в перспективе? Японцы, судя по всему, этого пока не знают. И именно это обстоятельство (включая Курильскую проблему) заставляет так остро ставить проблему разработки нормативного прогноза Японо-Руссии как модели трансформации ее творческой
